Без вести... - Стенькин Василий Степанович. Страница 18

Когда Милославский и Каргапольцев вошли туда, навстречу им поднялся высокий и обрюзгший мужчина, как видно, дремавший.

Милославский подошел к нему вплотную и небрежно сунул руку.

— Здравствуй, Санек... Знакомься, это наш новый коллега.

Библиотекарю давно перевалило за пятый десяток, но он не обиделся: Санек так Санек. Полное его имя — Александр Рязанов — теперь редко называли.

— О, это был настоящий волк, — кивнул на него Милославский. — Ни одно стоящее дело не обходилось без него. А вот ослаб, силы покинули. «Избыток страсти и вина...»

Милославский рассказал о нем, словно об отсутствующем. Последние слова он пропел на мотив известной песенки и весело рассмеялся.

— Ничего, мы еще послужим вере и отечеству. Так, Санек?

Константин Витальевич покровительственно похлопал Рязанова по плечу.

— Так точно, господин Милославский, послужим.

— А раз так, вводи новичка в курс дела. Начни с продукции нашей фирмы

— О'кэй! Прошу.

Рязанов с готовностью стал показывать.

— Вот в этом углу, так сказать, духовная пища для читателей за «железным занавесом».

Иннокентий с недоумением остановился: перед ним лежали стопы «Комсомольской правды» и «Литературной газеты».

Милославский подмигнул:

— Бери, не стесняйся. Читай, тут не запрещено.

Подумав, что его хотят разыграть, Иннокентий небрежно взял номер «Литературной газеты».

— Наверное, еще довоенная?

— А ты читай, читай, — рассмеялся Милославский.

Каргапольцев прочел: «Товарищ! Будь осторожен, в твоих руках запрещенная антикоммунистическая литература».

«Вот гады, до какой подлости дошли», подумал он, а вслух произнес:

— Здорово придумано!

Милославский и Рязанов ухмыльнулись...

— Пройдите сюда, господа. — Подозвал их Рязанов. — Здесь наш художественный фонд: «Королева Марго» Александра Дюма, «Ревизор» Николая Васильевича Гоголя, «Рассказы» Куприна...

— Это тоже... бутафория? — изумился Иннокентий.

— Разумеется. А дальше у нас идет пропагандистский отдел: «Блокнот агитатора Советской армии», «Как пользоваться художественной литературой в агитационной работе».

Каргапольцев не переставал удивляться, чем доставил нескрываемое удовольствие Милославскому.

Иннокентий почувствовал, что от затхлого запаха подвала начинает свербить в носу. Он чихнул.

— Это без привычки, — заметил Рязанов, — а я целыми днями... и ничего.

— А вы давно... — Иннокентий с трудом подобрал нужное слово, — не на родине?

— Мне везде родина. Вот давай покажу тебе, какие тюки готовить, а потом расскажу о себе, если интересуешься.

— Ну, ладно.

— В каждый тюк связываем двадцать пять — тридцать килограммов. Подбираем из всех отделов. Теперь, смотри. Бумагу завертываем вот так... — упаковал подобранную стопку и обвязал шпагатом. — Обрати внимание на узел. Самая ответственная операция в нашем деле. Когда контейнер начнет вращаться, узел должен развязываться, тогда книжечки и листовочки полетят словно голуби.

«Хороши голуби, — подумал Иннокентий. — Чума на крыльях».

Скоро Каргапольцев завязывал узлы не хуже своего учителя, даже подмигнул Рязанову:

— Привычка. Я же рыбак, приходилось узелки вязать.

— Ну, а теперь я буду подбирать литературу и рассказывать о своей жизни. Я вообще-то никогда не исповедуюсь... Значит, родился где-то на Тереке. Мой отец, походный атаман казачьего войска, был, как это там у них говорится... вышвырнут из России, как прихвостень самодержавной власти. Видишь, приходится объясняться словами большевистской пропаганды. Поселились мы в пригороде Белграда, смешно, но он до самой смерти верил, что вернется в родные края на белом коне. С тем и умер. Ну, а я-то от жизни ничего не жду. Сыт, пьян, нос в табаке — иного счастья не надо... Постой-ка, узелок у тебя немного не так вышел. Вот теперь правильно.

...Чего я только не повидал на своем веку, кем только не бывал! Один день барин, второй лакей, то начальник королевской полиции, а там, глядишь, заурядный фискал, сегодня джентльмен, а завтра вышибала в бардаке... Все познал.

— А в «союзе» давно состоите?

— Раньше, чем сам союз... — у Рязанова вдруг забулькало в горле, плечи заходили ходуном. — Это я так смеюсь... — Он передохнул. — Семья была. Если югославские коммунисты не стерли в порошок — и сейчас есть. Две дочери, взрослые.

— А в войну где служили?

— Пардон, молодой человек, такие вопросы у нас не принято задавать.

— Простите, не знал.

Рязанов подтянул штаны, заправил выбившуюся рубаху.

Каргапольцев распрощался с ним и стал медленно подниматься по спиральной лестнице.

Вскоре он и Милославский заняли столик в огромном пивном баре «Бавария». Официант принес глиняные кружки пива, сосиски, отваренные со всевозможными специями. В центре зала стонал джаз, выплясывали полуголые девицы.

Курту Фишеру, которого Иннокентий предупредил по телефону, надо было подойти так, чтобы их встреча показалась действительно случайной.

Фишер издалека заметил Иннокентия и медленно зашагал между столиками... Вот он сделал вид, что узнал Иннокентия, прибавил шаг, распростер объятья.

— Простите, ви есть Иннокентий?

Каргапольцев сначала недоумевающе взглянул на него и вдруг радостно воскликнул:

— Дядюшка Курт! Живы? Вот здорово, вот встреча!

Они расцеловались, долго похлопывали друг друга по плечу, поглаживали по спине. Иннокентий представил своего друга Милославскому.

— Константин Витальевич, ведь мы с ним десять лет не виделись! Познакомьтесь. Эй, маэстро, двухлитровую и сосисок!

Официант мигом принес пиво.

— Ну, Кеша, рассказывай...

— Нет-нет, дядюшка Курт, вы первый.

— Хорошо, хорошо. А вы, господин Милославский, когда соскучитесь, остановите нас. — Сделал несколько глотков из кружки.

— Дядюшка Курт, вы, помнится, «каменный мешок» в Дахау охраняли?

— Именно!

— Это еще что за «каменный мешок»? — поинтересовался Милославский.

— «Каменный мешок» — это гостиница без единого окна. Стенки там в метр толщиной. Загоним туда своих «гостей», запрем железные двери. И все, никаких хлопот. Они там сами передохнут, как мухи: ни еды им нет, ни воздуха...

— А ты, Иннокентий Михайлович, что там делал?

— Я — охранял экспериментальные лазареты. Ставились опыты над людьми: на узниках испытывали бациллы, какие-то лекарства, еще проверяли, может ли человек жить без того или иного органа.

— В одном бараке жили, — перебил Фишер. — И странное дело — русский и немец сдружились. Нас американцы разлучили: меня отпустили домой, а Иннокентия взяли под охрану.

— Ну, остальное известно... Я жил в лагере «Пюртен-Зет», где Константин Витальевич был комендантом.

— Так-так...

Поглядев некоторое время на танцующих, Курт Фишер тяжело вздохнул:

— Не пойму, откуда это в Германии? Такого лошадиного галопа у нас прежде не было.

— Времена меняются. «Буги-вуги».

— Не в нем дело, господин Милославский. Усваивая нелучшее от друзей, немцы забывают свое, родное.

— Что вы имеете в виду?

— А вот что. Вы, господин Милославский, русский и знаете, кто такой Генрих Гейне?

— Разумеется.

— А наши дети понятия о нем не имеют. Один мой приятель, старый учитель, спросил своих учеников. Одни отвечали, что профсоюзный босс, другие считали киноактером из Голливуда.

— Браво, браво, господин Фишер, — беззвучно зааплодировал слегка захмелевший Милославский.

— Германия всегда славилась аккуратностью и порядком. А теперь? Разбой, грабежи...

Фишер умолк и вдруг заторопился:

— Мне пора, засиделся... Старуха, поди, беспокоится. Кеша, запиши адрес. Заходи, заходи, друг Кеша. И вы, господин Милославский. Если чего лишнего, извините. Люблю поговорить, а тут еще такая встреча.

Несмотря на протесты Каргапольцева и Милославского, Курт Фишер оставил на столике деньги за пиво и сосиски и распрощался.

— Забавный старик. Совсем заговорил. Сосиски остыли.