Без вести... - Стенькин Василий Степанович. Страница 39

Подобные беседы давно уж не трогали Огаркова. Бывает же так: идет человек по степной дороге в холодный осенний дождь. Укрыться негде, а дождь льет и льет. И шагает человек, не обращая на пего внимания, лишь поеживается, когда холодные капли попадают за ворот.

В самом конце разговора капитан сказал главное:

— Я рекомендую тебя, Огарков, нашим друзьям для более важной работы. Надеюсь, не опозоришь меня, себя и вообще честь русского человека.

В полдень Николай вместе с Рогожиным зашел в особняк на Цеппелин-аллее. Американский солдат приветствовал капитана и пропустил их. Огарков сразу понял, что его командир — частый гость здесь.

Высокий немолодой американец в штатском довольно прилично объяснялся на русском и отказался от предложения Рогожина быть переводчиком.

Внимание Огаркова привлекли усы американца — они шевелились, как большие черные мухи.

— Вас ожидает более важная работа, господин Огарков... Мы окажем вам величайшее доверие.

То, что он услышал дальше от выхоленного и прилизанного американца, было неожиданным и страшным: ему предложили стать шпионом. Под вымышленной фамилией, с поддельными документами поехать на родину.

— Простите, мистер Кларк, но я не могу принять ваше предложение.

— Почему? Это очень хороший бизнес. Мы открываем счет и, возвратившись оттуда, вы сможете поехать в Штаты, иметь там машину, виллу и милую девушку. Разве это плохо?

«Как отказаться?» — тревожно соображал Огарков. Он стал оговаривать себя.

— Не знаю, как сказать, мистер Кларк. Стыдно сознаваться, вы посмеетесь... но я нерешителен и труслив. Просто не сумею там вести себя правильно. А выпью рюмку, обо всем забуду... Нельзя меня на такое дело...

Кларк спокойно раскуривал сигару, искоса поглядывал на Николая.

— Вы оговариваете себя, мистер Огарков, все это ложь: вы не трусливый человек. Я знаю, что вы хорошо били Биндера, никого не боясь. Знаю, что вы пьете, — продолжал Кларк. — Но кто теперь не пьет? Зато женщина не обманет вас: вы весьма разумны с ними. А в вашей работе это большое достоинство.

— Нет, не смогу.

— Вы думаете, что мы мало будем платить, — заметил Кларк, поняв по-своему причину отказа. — Вы ошибаетесь. Мы дадим много долларов и визу в Штаты.

— До денег я никогда не был жадным и о поездке в Штаты пока не думал.

Такой подход к делу был непонятным и странным для американца и потому он принял его за дерзость.

Мистер Кларк подошел к окну и долго смотрел на улицу.

— Скажите откровенно, мистер Огарков, может быть, причина в ваших коммунистических взглядах? Может быть, это мешает вам принять мое предложение?

Он приблизился вплотную к Николаю. Черные мухи задвигались. Глаза засветились злыми огоньками.

— Может быть это, — машинально повторил Огарков, по-солдатски вытянувшись.

— Похвальная откровенность. Только не пришлось бы вам пожалеть об этом. Мне думается, вы просто забыли, где находитесь, с кем разговариваете.

Огарков хотел как-то смягчить свой необдуманный ответ, но Кларк резко перебил:

— Прошу помолчать. Да, вы не отдаете себе отчета, Огарков, в тех последствиях, которые может вызвать ваша глупая дерзость. Вы думаете, мы не обойдемся без вас? Здесь таких крутится много, как мусор в грязных ручьях. Они сочли бы за честь сотрудничество с нами. Вы неблагодарный человек, мы можем растоптать вас, как этого... червяка ...

Пока продолжалась гневная тирада, Николай стоял, низко опустив голову. Его душу терзало собственное бессилие — необходимость терпеть обиды. Он вспомнил слова одного из солдат русской охранной роты: «Нам зубы показывать нельзя, разрешается только на брюхе ползать да хвостом помахивать».

Следуя этой мудрости слабых и униженных, Николай воспользовался секундной передышкой — американец разжигал потухшую сигару — и сказал:

— Вы меня неправильно поняли, мистер Кларк. Точнее, я сказал не то, что хотел...

— Что же вы хотели сказать, мистер Огарков? — тихо спросил американец. Но лицо его оставалось красным и злым.

— Дело не в моих взглядах, мистер Кларк, а в моем характере.

— Я, пожалуй, поверю: мне ведь вас так хорошо рекомендовали наши серьезные и верные друзья. Ну а как мое предложение? — спросил он после небольшой паузы.

— Я пока не готов принять его, — уклонился Николай от прямого ответа, а про себя подумал: «Может быть, забудут и отвяжутся».

— Тогда подумайте, мистер Огарков. Жду вас через неделю.

Огарков вновь и вновь перебирал в памяти долгую беседу с Кларком.

«Видимо, хотят послать меня в Куйбышев: не зря он так подробно выяснял, есть ли там родные и друзья». Поехать шпионом в город, с которым связаны самые светлые воспоминания юности, где в теплые летние ночи они с Клавой любовались волжскими зорями! Страшно подумать...

Проснулся он поздно. Голова, казалось, забита свинцом и нет в ней места для мыслей: в ослабевших мышцах ощущалась тупая боль. Через час Огарков уже подходил к ресторану на Норденштрассе. Он знал: там всегда весело и шумно.

У входа повстречались два немецких офицера. Николай отдал им честь и прошел мимо. Но что-то кольнуло в сердце... Эдельвейс! Горный цветок. Эта эмблема украшала офицерские фуражки. А ведь в годы войны ее носили так называемые горные стрелки гитлеровского вермахта, убийцы стариков, женщин, детей! Насильники. Грабители.

Эдельвейсы растут высоко в горах, они чисты и нежны. А их сделали клеймом для убийц и насильников.

Эта встреча тяжелым камнем легла на его душу. Коньяк не заглушил боли, а, наоборот, обострил ее. Он, как сумасшедший, упрямо повторял забытые было стихи Лермонтова: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — такая пустая и глупая шутка...»

Огарков повторял эти стихи, всем существом принимал их, хотя и не улавливал истинного смысла: чувства отрешенности, желания уйти из жизни у него не возникало.

Долгие раздумья и мучительные переживания привели к неожиданному решению: Огарков принял предложение Кларка.

Разведывательная школа размещалась в трех особняках на окраине Франкфурта-на-Майне. Обнесенные узорчатой металлической оградой, они напоминали дачи, укрывшиеся среди старых лип.

Занимались небольшими группами — по два-четыре человека и лишь в особых случаях собирались все вместе, полтора десятка человек. Сообщать друг другу фамилии категорически запрещалось, их заменяли имена-клички.

Курс обучения был рассчитан на полгода, готовили по ускоренной программе: страноведение, приемы нападения и самообороны без оружия, яды, взрывчатые вещества, бактерии, радиодело, способы подделки документов, воспитание выносливости — «умения выжить при любых обстоятельствах».

И, конечно, каждый день — идеологическая обработка — «прочистка мозгов».

Звонки — один длинный и два коротких — прогремели резко и тревожно. Люди, готовившиеся стать убийцами и лазутчиками, нехотя собирались в конференц-зал. До этого они полдня изучали приемы джиу-джитсу, у всех болели не только мышцы, но, казалось, и кости. Николай вошел последним. И тут — вот так встреча! — над массивной кафедрой показалась голова Гаремского. Как не узнать эту клинообразную голову!

— Господа! — прокричал оратор, не в силах скрыть радостного возбуждения.

Небольшая аудитория, привыкшая ничему не удивляться, слегка загудела: взволнованность Гаремского передалась и слушателям.

— Господа! Мне выпала честь сообщить вам историческое известие... Пробита железная занавесь! Да, да, господа, пробита! Рабочие и крестьяне Венгрии начали революцию против коммунистического режима...

Слушатели подались вперед и затаили дыхание. Гаремский уцепился за углы кафедры и тоже подался вперед.

— Господа, венгерская революция созрела на почве опостылевшей народу коммунистической системы.

Больше часа жестикулировал Гаремский, выкрикивал слова, возглашал громкие фразы. Вдруг он сделал паузу и многозначительно оглядел сидящих.