На склоне лет - Буало-Нарсежак Пьер Том. Страница 8

— Почему?

— Как вы думаете, весело ли день за днем жить рядом со стариком, который наводит уныние. Меня трудно чем-либо удивить, но этот человек — мерзкий старик. Злюка. Это написано у него на лице.

А я — вот уже я и прислушиваюсь ко всем этим сплетням. Какое мне дело, что собой представляет этот Рувр? И тем не менее я продолжаю расспрашивать:

— В полдень они обедают вместе?

— Да. Им приносят еду на подносе. Как я поняла, он плохо владеет правой рукой. Хотите, господин Эрбуаз, знать мое мнение? Лучше уж помереть.

— Меня удивляет, что их тут приняли.

— О! Они здесь наверняка по чьей-либо рекомендации.

Клеманс уходит, а я, как последний дурак, начинаю переписывать ее слова. Стараюсь представить себе мадам Рувр в тот момент, когда она кормит «господина президента» с ложечки. Кошмар! Но ведь Арлетта тоже кормила меня с ложечки. Мою машину занесло, и я сломал запястье. Когда же это было?.. Но попробуй-ка разобраться в полутьме ушедших лет! Анри был еще жив, поскольку он справлялся о моем здоровье из какого-то, уже не помню точно, города в Южной Америке… И теперь готов дать руку на отсечение, что мой несчастный случай привел Арлетту в неописуемый восторг. В кои-то веки я полностью зависел от нее. Поверженный самец! Кто знает, за какие такие унижения терпеливо мстит мадам Рувр, день за днем поджариваясь на медленном огне! Разве может эта добрая толстуха Клеманс догадаться об их мрачной «борьбе на финише», как выражаются боксеры! Правда, возможно, я все это просто выдумал. Вот и хорошо, так как это доказывало бы, что мое воображение, которое я считал уже омертвевшим, всего лишь притупилось. И если я способен еще рассказывать себе истории, придумать, пусть и не имеющую ничего общего с живой моделью, некую г-жу Рувр, я готов воскликнуть: «Превосходно!» О чем не приходится и мечтать, так это почувствовать, как во мне зреет замысел романа. Мне кажется, тогда я снова обрел бы вкус к жизни. Именно сейчас, когда я подыхаю от своей несостоятельности!

Вчера вечером она пришла в новом наряде. Я никогда особенно не присматривался к костюмам дам. Помню только, что Арлетта постоянно меняла туалеты, и у меня создалось впечатление, что мадам Рувр еще только начинает свои метаморфозы. Так вот, вчера вечером она изменила прическу, в ушах бриллианты, черное платье отличного покроя, дорогое ожерелье. Наш стол начинает плодить завистников! Вильбер так и виляет хвостом. А Жонкьер сидит с замкнутым лицом, как с ним бывает в худшие дни. Любопытный тип! Когда он желает показать, что не участвует в разговорах, ему нет нужды, как Вильберу, отключать слуховой аппарат; ему достаточно поднять очки на макушку. Ему и невдомек, что эти круглые протуберанцы делают его похожим на близорукую амфибию. Впрочем, даже если бы он это и знал, ему было бы и горя мало, поскольку Жонкьер давно уже не обращает внимания на мнение других. Он тут вроде иностранца, который не понимает нашего языка, и с течением времени его нарочитая немота начинает вас задевать.

Мадам Рувр делает вид, будто ничего не замечает. Фаршированные крабы служат ей предлогом завести разговор о путешествиях, которые ей привелось совершить. Вильбер подхватывает эту тему. Он путешествовал почти столько же, сколько и я. Я невольно втягиваюсь в разговор. Теперь уже поздно корить себя за это. И потом, я испытываю новое ощущение, приятное, слов нет, но и немного болезненное, как будто пытаюсь пошевелить старыми, одряхлевшими мышцами.

— Вы бывали в Норвегии? — спрашивает она.

— Да, но не в глубине страны. Только на побережье.

— Скажите на милость. Но почему?

Вильбер встревает, чтобы подлить в бочку меда каплю дегтя.

— Господин Эрбуаз был торговцем обломками кораблекрушений.

Мадам Рувр смотрит на меня удивленными глазами. Они серо-голубые, широко расставленные, и в уголках, несмотря на макияж, заметны морщинки.

— Торговец обломками кораблекрушений, это правда? — спрашивает она.

Почему Вильбер выбрал самый уничижительный эпитет? Я тороплюсь объяснить суть своей профессии, как будто бы в ней содержится что-то зазорное.

— Не торговец. Нет. Моя компания ограничивалась приобретением затонувших судов, когда их уже невозможно реставрировать и использовать по назначению. Мы их разрушали, чтобы извлекать ценные металлы. Если вы предпочитаете — я скупал металлолом. Все, что больше не плавало, проходило через мои руки.

— Как увлекательно!

— Кому что нравится, — колко замечает Вильбер, рассердившись на меня за то, что я завладел вниманием мадам Рувр.

Жонкьер извлек из портсигара длинную голландскую сигару. Он закуривает, дотошно соблюдая ритуал. Готов поклясться, он нарочно ведет себя так, как будто сидит за столом один.

— У меня сохранился альбом фотографий, — сказал я. — Если вас это интересует, могу показать. Но предупреждаю: некоторые из них запечатлели драму.

— Бойня, — хихикая, комментирует Вильбер. — Остовы мертвых кораблей.

— Не слушайте его. Хотя признаюсь, нередко у меня сжималось сердце, когда я обнаруживал порушенные или наполовину затонувшие голые каркасы, покрывшиеся ржавчиной или заросшие ракушечником.

Я завелся. Уж больно хороша тема! Я знал это по опыту — она неоднократно совершала чудеса в те времена, когда я еще бывал в свете. Эти корабли, выброшенные на берег, всегда будили воображение красоток — любительниц позднего ужина.

Только не Арлетты. Обломки кораблекрушения — да она плевала на них. А вот другие женщины — напротив. И вот теперь мадам Рувр. Старый ханжа, каким я — увы! — продолжаю оставаться! Я рассказал ей несколько эпизодов, эффект которых запрограммирован. Жонкьер ушел, даже не кивнув. Вильбер продержался дольше, явно раздосадованный. Потом, извинившись, оставил нас наедине. И тут разговор принял другой оборот, не скажу, что более интимный, но более личный. До этого мы были как бы соседи по отелю, которых ненадолго свели превратности путешествия. Но я отдавал себе отчет — как и она — в том, что здесь, в этой столовой, в этом доме мы находимся навсегда. Мое персональное «всегда» будет непродолжительным, если я останусь тверд в своих намерениях. Но она? Она, производившая впечатление еще такой молодой! Вот почему я расспрашивал ее как можно тактичнее, давая понять, что мы дорожные спутники и проявляемый мною интерес к ее особе в порядке вещей. Я узнал, что они жили в Париже, но им разонравилось тамошнее окружение!

— Признаюсь, — сказала она, смущаясь, чем очень меня тронула, — мой муж не подарок. Болезнь делает его раздражительным. Я боюсь лишь одного: как бы он не исчерпал снисходительность персонала.

Я утверждал, что ее страхи необоснованны, поскольку местный обслуживающий персонал привык к перепадам в настроениях пансионеров.

— Все мы в большей или меньшей степени ненормальные, — рассмеялся я.

Я не смеялся многие месяцы. Я себя не узнавал. Настроившись на доверительные излияния, она продолжала:

— Нам порекомендовал «Гибискусы» один друг. У него самого был друг, который… ну да вы знаете, как это бывает: слухами земля полнится. Справки, наведенные через агентов.

— И каково же ваше первое впечатление?

Она заколебалась.

— Скорее, хорошее.

— Разумеется, будь вы тут с кем-нибудь знакомы… это смягчило бы шок от непривычной обстановки.

Я ввернул такое замечание как бы невзначай, и она ответила мне в таком же тоне:

— К сожалению, это не наш случай. — И тут же добавила, словно хотела исправить впечатление от своего ответа: — Но на что стала бы я жаловаться? Все кругом так любезны!

— Мы стараемся кто во что горазд. Нам случается быть нелюдимыми. Мсье Вильбер часто брюзжит, потому что его мучит язва. А господин Жонкьер чудаковат. В данное время, похоже, его одолевают мрачные мысли. Не стоит обращать внимание. Я сам… но к чему говорить обо мне? Знайте одно: если я могу быть вам полезен… можете мною располагать.

Она поблагодарила меня… как бы это сказать: от полноты души? горячо? — во всяком случае, это было не сухое «мерси», оброненное из вежливости.