Когда боги глухи - Козлов Вильям Федорович. Страница 13

Когда они, одетые, с мокрыми волосами, лежали на берегу, сын сказал:

– Помнишь, перед войной мы ходили с тобой за грибами – их тогда была прорва, – я тебя спросил, почему ты ушел от нас с матерью… – Он поправился: – Волоковой. И помнишь, что ты мне ответил?

– И что же я тебе ответил?

– Ты сказал, что ответишь на этот вопрос, когда я стану большим.

– И теперь ты знаешь, почему я развелся?

– Я и раньше догадывался, а теперь знаю: ты не смог бы с ней жить. Даже ради меня.

– А я иногда подумываю: может, зря я ушел от Александры… – вздохнул Дмитрий Андреевич. – С годами люди меняются.

– Ты думаешь, она стала лучше? – удивился сын. – Я не хотел бы, чтобы мой сын задал мне такой же вопрос.

– Есть вопросы, на которые может дать ответ только сама жизнь, – усмехнулся Дмитрий Андреевич.

Павел медленно водил черной пластмассовой расческой по густым волосам и смотрел на камыши. Они шевелились на ветру, над ними порхали тоненькие синие стрекозы.

– Я женюсь один раз и навсегда, – убежденно сказал Павел.

– Тогда не торопись, сын… Как говорит твоя бабушка: «Не тот богат, у кого много добра, а тот, у кого жена хороша». А ты так к ней и не заходишь? – спросил Дмитрий Андреевич. Хотя голос его прозвучал почти равнодушно, но Павел понимал, что для отца его ответ на этот вопрос много значит.

– У Волоковой тяжелый характер. Я не живу дома с войны, Игорь сбежал от нее в сорок третьем. И потом этот… Шмелев!

– Карнаков, – поправил отец.

– Выйти замуж за врага!..

– Она ведь этого не знала. Я хочу, чтобы ты был справедливым к ней, – твердо сказал Дмитрий Андреевич. – Она твоя мать. Знает, что ты приехал, будет переживать, а сама не придет к тебе.

– Ты говоришь, – не знала, что Карнаков шпион? – горячо заговорил Павел. – А потом? Когда узнала? Поехала под Калинин к нему! Говорят, даже батраки работали на ее усадьбе.

– Я ее не оправдываю, но и ты не забывай, что она малограмотная женщина, ни черта в политике не разбиралась…

– Бабушка Ефимья ни читать, ни писать не умеет, а ушла к партизанам и вывела нас через Черное болото! Если бы не бабушка Ефимья, я пропал бы, – произнес Павел. – Всю войну мы жили у нее с Вадимом, да и после войны. Она тебя не винила. Говорит, не было у тебя счастья… с Волоковой, нет и с Раей.

– Мать скажет так скажет, – усмехнулся Дмитрий Андреевич.

– Ты сказал, что Волокова для тебя чужая… – задумчиво сказал сын. – Для меня – тоже. И ничего я с этим не могу поделать! Как увижу ее на улице, хочется поскорее перейти на другую сторону или юркнуть в чужую подворотню!

– И все-таки ты переломи себя, – посоветовал отец. – Что было, то быльем поросло. У нее ничего в жизни, кроме тебя да Игоря, не осталось. Неужели ты этого не понимаешь, черт бы тебя побрал?!

– Понимаю, но…

– Без всяких «но»! – прикрикнул отец. – Сегодня же сходи к ней, помоги что надо по дому, хоть дров наколи, что ли? Ты знаешь, как женщины умеют ненавидеть? – вдруг прорвало Дмитрия Андреевича. – Небо тебе покажется с овчинку, когда женщина пойдет войной на тебя… И для нее все средства хороши! Потому я ушел, Паша, что хотелось головой в омут! Ее любовь угнетала меня, а уж когда возненавидела – мне жизнь стала не мила. Люди радуются, когда едут домой на каникулы, а я ехал в Андреевку из Ленинграда по обязанности… И эти бесконечные попреки, сцены ревности, оскорбления, угрозы. Я думаю, она и замуж вышла за Карнакова, главным образом, чтобы досадить мне. Не верю, чтобы она его сильно любила.

– Почему она такая?

– Наверное, я отчасти виноват, – сказал Дмитрий Андреевич. – Других учил, воспитывал, а собственную жену не сумел перевоспитать… Это мне и покойный отец говорил.

– Ладно, я схожу к ней, – пообещал Павел и добавил: – Вадим обещал приехать. Все-таки добился своего: стал артистом! Играет чудаков разных. Даже в газете писали о нем.

– Он всегда был артистом, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Артистом и поэтом.

– Бабушка блинов напекла, ждет нас, а мы тут прохлаждаемся, – спохватился Павел. Он проголодался и от одной мысли о горячих блинах со сметаной сглотнул слюну.

– Хорошо, что вы с Вадимом дружите, – поднимаясь с травы, сказал отец. – Вспоминает он своего родного отца – Кузнецова?

– Что-то не припомню, – подумав, ответил Павел. – Он ведь Казакова называет отцом.

– Федор Федорович – хороший человек, – сказал Дмитрий Андреевич. – Но родного батьку нельзя забывать. Иван Васильевич был храбрым командиром.

– Был?

– Ты разве не знаешь, что он погиб в Берлине? – удивился отец.

– Вадим говорил, что без вести пропал.

– Весть о себе он наверняка оставил… Мы еще о его делах услышим. Убежден, что фашисты за его смерть дорого заплатили. И Вадим может гордиться своим родным отцом.

– Интересная штука получается, – невесело рассмеялся Павел. – Отцы, которыми можно гордиться, бросают своих сыновей…

Дмитрий Андреевич взглянул на сына, но промолчал. Лишь подъезжая к дому, заметил:

– Не будь таким злопамятным, Павел! Чаще всего, когда семья распадается, оказываются виноватыми почему-то отцы… Я не хотел бы, чтобы ты был виноватым перед своими детьми!..

Глава третья

1

Худощавый, с густыми рыжеватыми усами человек в замшевой куртке сидел в летнем открытом кафе, тянул из высокой кружки пиво и смотрел на летное поле. Пассажиры спускались по металлическому трапу с самолета, грузчики, открыв створки люка, укладывали на открытую платформу грузовика чемоданы, коробки, баулы. По серому асфальту к самолету неторопливо полз длинный серебристый бензозаправщик. На трапе самолета надпись: «Interflug».

День был солнечный, и металлические части самолета, замки чемоданов, лобовое стекло заправщика и даже целлулоидные козырьки шапочек техников – все сверкало, пускало во все стороны ослепительные зайчики. Берлинский аэропорт только что принял лайнер из Москвы. Когда последний пассажир сошел на землю, из салона показались пилоты в синей форме.

Человек поставил кружку, на пальце блеснул золотой перстень, теперь все внимание его было сосредоточено на высоком белокуром летчике с форменной фуражкой в руке. Тот спустился по трапу последним, о чем-то переговорил с техниками в серых комбинезонах и не спеша пошел к диспетчерской. Человек поднялся, положил на стол с картонными подставками для кружек смятую ассигнацию и с радостной улыбкой направился навстречу пилоту.

– Боже мой, Бруно! – воскликнул тот. – Уж не с того ли света, братишка?!

Они обнялись, потом принялись хлопать друг друга по плечам, смеялись. Мимо проходили люди, не обращая на них внимания.

– Как ты меня нашел? – спросил Гельмут.

– Ты свободен?

– До завтрашнего утра.

– Посидим в кафе? – предложил Бруно. – Отличное пиво, уж думал, у вас, в Восточной зоне, разучились варить настоящее баварское!

– К черту кафе! – счастливо рассмеялся Гельмут. – Поехали ко мне, я тебя познакомлю с Клавой, Карлом, Любой…

– Кто же это такие?

– Я женился в России, – рассказывал Гельмут. – Как кто у нас родится, так скандал: Клава хочет дать новорожденному русское имя, а я – немецкое. Ну и договорились, что все мальчики будут иметь немецкие имена, а девочки – русские.

– Ты что же, надумал роту их настругать? – улыбнулся Бруно.

– Пока двое.

Бруно все-таки увлек его в кафе. Посетителей осталось мало, пассажиры все разошлись. В углу на игральном автомате крутилась пластинка, исполнялись арии из итальянских опер. Бармен стоял за стойкой с кофеваркой и что-то записывал в толстую тетрадку. Полное лоснящееся лицо его было сосредоточенным.

– Я ездил в Мюнхен, вместо нашего дома – груда каменных развалин.

– Янки постарались, – помрачнел Бруно. – И мать, и отчим… одной бомбой их накрыло. И не только их…

– Где же ты пропадал? – перевел разговор на другое Гельмут.

– Долгая история, – усмехнулся Бруно. – Сдался американцам, был в Нью-Йорке, Аргентине, Монреале, недавно вернулся домой, в Западную Германию… Думаю в Мюнхене открыть пивную…