Когда боги глухи - Козлов Вильям Федорович. Страница 21

Вадим, Володя Зорин и Герка Голубков сидели на кирпичных развалинах и сосали карамель. У них стало привычкой днем, после репетиции, наведываться сюда и, сидя на развалинах, смотреть на несущую в голубую даль свои воды Малиновку, слушать посвистывание ветра в искореженных перекрытиях церкви. В ясную погоду из камней выползали юркие зеленые ящерицы и грелись на солнце, бабочки-крапивницы садились на руки, из-за кладбищенской стены, за которой высились пережившие войну гигантские черные деревья, слышался птичий гомон.

– Главный режиссер Канев говорит, что у тебя талант! – утверждал Володя Зорин, круглолицый, с вьющимися волосами юноша, небольшие голубые глаза его поминутно моргали. – Сколько ребят мечтают стать артистами! А ты сыграл уже двенадцать приличных ролей, про тебя в городской газете писали… Ты огромную глупость сделаешь, если уйдешь из театра!

– Не уйдет, – перекатывая во рту карамель, лениво процедил длинноволосый Герка. – Вадя шутит.

– Я утром Каневу заявление положил на стол, – заявил Вадим.

– Поклонишься ему в ножки и заберешь, – тем же тоном произнес Герка. Он смотрел на речку, где в кустах расположился рыбак в белой панаме. Тот как раз снимал с крючка плотвичку. Видно было, как бросил ее в жестяное ведерко, стоявшее в траве.

– Ты уверен, что театр – это дли тебя все? – в упор посмотрел Вадим на Володю.

– Я, наверное, умер бы без театра, – ответил тот.

– А ты? – перевел взгляд Вадим на Герку. – Тоже жить не можешь без театра?

– Мне нравится профессия артиста, – беспечно сказал Голубков и засунул в рот карамелину. – Ты стоишь на ярко освещенной сцене, а на тебя смотрят сотни людей…

– А мне почему-то стыдно, когда меня называют артистом, – возразил Вадим. – II потом, я хожу по сцене и что-то говорю, а сам думаю: поскорее бы закончился чертов спектакль. Помнишь, Герка, ты играл в пьесе «Лев Гурыч Синичкин»? У тебя вся рожа была разрисована, как у индейца? Как гляну на тебя, так меня такой смех разбирает, хоть караул кричи.

– Канев похвалил меня за эту роль, – вставил Герка.

– Как бы вам это объяснить? Хожу по сцене, слова произношу, а сам будто бы вижу себя со стороны, и жалко мне себя, понимаете? Ерундой какой-то я занимаюсь! Ну стыдно мне, что ли? Какой-то чужой я. Зачем я, думаю, торчу на сцене? Что мне тут надо?

– Ерунда-а, – процедил Герка. – Фантазии.

– А мне на сцене легко и радостно, – сказал Зорин. – Перед каждым выходом я волнуюсь, и это вовсе не неприятное ощущение. Когда я играю, то забываю про время. И мне бывает жаль, что закрывается занавес.

– Ты – настоящий артист, – заметил Вадим.

– Я просто выхожу на сцену и стараюсь сыграть свою роль как можно лучше, – вставил Голубков. – Если режиссер мной доволен, и я счастлив.

– А ты – ремесленник, – жестко заявил Вадим.

– В отличие от тебя я не забиваю голову разной чепухой, – огрызнулся Герка. – У меня есть текст, и я от него, в отличие от тебя, не отступаю.

– Вадим, почему ты иногда порешь отсебятину? – помаргивая, уставился на приятеля Володя. – Это больше всего Канева злит.

– Мне не нравится текст, который он заставляет учить наизусть…

– Наверное, способности у тебя есть, Вадим, – задумчиво проговорил Зорин. – Но нет призвания. То, что ты говоришь, мне просто дико слышать. На сцене я думаю, как лучше в образ войти, а не как отредактировать текст.

– Слушай ты его, он дурака валяет! – засмеялся Герка. – Неужели не видишь? Играет перед нами этакого простачка из дешевой пьесы.

– Вот именно, нам чаще всего приходится играть в дешевых, бездарных пьесах, – подхватил Вадим. – Герке лишь бы себя показать. Ты даже не замечаешь, что несешь чужие расхожие реплики с претензией на юмор.

– Мы – артисты, а пьесы пишут драматурги, – возразил Володя Зорин.

– Вам нравится – вы и играйте на сцене, а я умываю руки!

– Если ты такой умный, то пиши хорошие пьесы, а мы с Володей будем с удовольствием в них играть… главные роли, – засмеялся Голубков.

– Да разве мало на свете профессий? – весело воскликнул Вадим. – Знаете, кем я решил стать? Часовым мастером! Сиди себе в мастерской на высоком стуле с моноклем в глазу и малюсенькой отверткой ковыряйся в часах. Что самое ценное на свете? Время! Вот я и буду чинить людям часы… У хороших пусть часы отстают, и жизнь их продлится, а у плохих – нехай спешат, торопятся, и жизнь их станет короче.

– «Мама, я летчиком хочу… – пропел Герка. – Летчик водит самолеты…»

– Если я уйду из театра, давайте все равно хоть раз в неделю встречаться здесь, – предложил Вадим. – Я буду на всех покупать конфеты.

– Ты же станешь безработным, – хмыкнул Герка.

– Пора бы знать, герой-любовник, – бросил на него насмешливый взгляд Вадим. – В нашей стране безработных нет. Как это в песне-то поется? «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет…»

– Какую же ты дорогу выберешь? – серьезно посмотрел на него Зорин.

Вадим отломил от кирпичной кладки кусочек штукатурки, прицелился и бросил его вниз, в пивную бутылку, блестевшую в крапиве, но не попал. Его серые с зеленым ободком глаза пристально смотрели на речку.

– А может быть, дорога сама меня поманит? – сказал он. – Есть люди, которые с малолетства выбирают себе профессию… В войну я захотел быть летчиком. И вот ничего не вышло. Подался в артисты – и снова мимо! Я уже и боюсь сам выбирать дорогу. А вдруг опять не туда заведет?

– Ты же стихи сочиняешь, – вспомнил Герка. – Стань поэтом или писателем. А еще лучше – драматургом: эти больше всех денег зашибают!

– И верно, в стенгазету ты за два часа сочинил длинную поэму, – вспомнил Зорин. – Кстати, всем понравилась.

– Главреж Канев смеялся, я сам видел, – заметил Герка.

– Какие это стихи, – вздохнул Вадим. – Так, баловство. – И негромко прочел вслух:

– Неплохо, – похвалил Володя Зорин. – Программные стихи.

– Напечатай в стенгазете, – лениво заметил Голубков. – А может, и в городскую возьмут?

– Ранние стихи Есенина, – улыбнулся Вадим. – Посвятил другу Грише в тысяча девятьсот двенадцатом году. А кто этот Гриша, я не знаю.

– Я в библиотеке спрашивал Есенина, говорят – нет, – сказал Володя. – Мне его стихи нравятся. Хочу для концертной программы что-нибудь подготовить.

– Я тебе дам свою старую книжку, – пообещал Вадим. – Нашел в Андреевке на чердаке.

– А клад там с золотыми не обнаружил? – полюбопытствовал Голубков. – Потому и из театра надумал уйти, что стал миллионером?

У Герки была привычка ехидничать по любому поводу. Высокий, худощавый, с длинным носом и близко посаженными глазами, светлой челкой, которую он зачесывал набок, Герка считал себя писаным красавцем и мечтал сыграть роль героя-любовника.

Надо сказать, что у него начисто отсутствовало чувство юмора: там, где другой бы смолчал или все свел к безобидной шутке, Голубков взрывался, багровел, сжимал кулаки, а потом долго дулся на обидчика.

И вместе с тем на людях Герка держался солидно, с достоинством, как говорится, умел людям пускать пыль в глаза. Наверное, потому он и нравился женщинам в летах, что и сам выглядел старше своего возраста.

Полной противоположностью ему был Вадим Казаков, он ничуть не заботился о том, какое он производит впечатление. Он и на артиста мало походил, одевался просто, никогда не повязывал галстуков, стригся под полубокс. Рядом с элегантным, всегда хорошо одетым Голубковым Вадим выглядел мальчишкой-подмастерьем.

Владимир Зорин тоже недалеко ушел от Казакова: носил клетчатые ковбойки с распахнутым воротом, куртки, однако в лице его было нечто артистическое, кстати, у него отец – сценарист, а мать – актриса. В городском великопольском театре Зорин считался самым перспективным молодым артистом, которому прочили большое будущее. Он уже сыграл несколько крупных ролей, удостоился пространной похвалы критика. На сцене держался естественно, особенно ему удавались роли ершистых, трудных пареньков, конфликтующих с коллективом. Когда он, горячо жестикулируя, произносил свой коронный монолог, в зале становилось тихо, никто даже не замечал его надоедливого помаргивания. Нередко зрители награждали Зорина аплодисментами.