Вторжение - Гритт Марго. Страница 17

– Знакомьтесь, Иннокентий, – сказал я и снова не успел грохнуть тапкой мелкого рыжего засранца, чьи собратья обычно выползали по ночам, но только смелый Иннокентий выбирался из-под холодильника к завтраку. Тараканы перли от соседей-алкашей снизу – самых простых, в сущности, людей. Ты же хотела жить так, как они, правда, хани?

В тараканью двушку я въехал после смерти бабушки, но ничего не трогал – пыльный красный ковер по-прежнему закрывал обои в сиреневый цветочек, в серванте под стеклом теснился немецкий фарфоровый сервиз с нарисованными дамами в пышных платьях, так ни разу и не вытащенный на свет при жизни бабушки, но тщательно протираемый раз в месяц сухой тряпочкой. Твой восторг особенно вызвала люстра с хрустальными подвесками, привезенная моими родителями из Чехословакии. Могу поспорить, в своих лондонах ты таких не видала. Перемыть каждую висюльку по отдельности у бабушки занимало часа три, теперь же запыленный хрусталь потускнел, одна лампочка перегорела, и я все никак не мог заставить себя ее заменить. Советская роскошь казалась мне убожеством, но ты говорила, что это cool. Подходящие декорации для нашей маленькой игры.

Перед торговым центром я раздавал прохожим флаеры со скидкой на роллы и упражнялся – продает брелоки из вычесанной шерсти собак, коллекционирует выщипанные брови, разыскивается за покушение на убийство белки. На губах я все еще чувствовал привкус твоей гигиенической помады с виноградной отдушкой – ты поцеловала меня на прощание, как простая женщина целует простого мужчину перед работой. Ты вживалась в роль. Я оставил тебя одну в квартире и не сомневался, что вечером тебя здесь не будет.

– Корейская или вьетнамская?

Ты напялила мои спортивные штаны, которые были тебе велики на два размера, и мою растянутую футболку в не поддающихся стирке пятнах соуса, доходящую тебе чуть ли не до колен. Но ты все равно не вписывалась. Взгляд, осанка, движения рук – если с блузки срезать атласную бирку с названием бренда, ее стоимость все равно выдадут качество ткани, покрой и ровные швы. Ты привалилась к косяку кухонной двери и копошилась в айфоне. Я сказал, что простые люди не заказывают доставку еды. Я не сказал, что у простых людей нет айфона. Тебя еще столькому предстояло научить. Я разогрел в микроволновке вчерашние недоеденные пельмени, ляпнул сметаны, открыл баночку пива и включил телевизор. Кажется, тебе не нравится игра? Но ты сама предложила поиграть в простых людей, хани.

– Прекратить? – спросил я.

– Нет. – Упрямая.

Мы снимали показания счетчиков, стояли в очередях, просыпались по будильнику, покупали продукты по акции, собирали наклейки, чтобы сто пятьдесят обменять на набор ножей. Мы ставили ловушки для Иннокентия, пили дешевое пиво, смотрели сериалы по НТВ, завели кота, занимались скучным сексом, чтобы не придумывать темы для разговоров. Мы подали заявление в загс через «Госуслуги» – это оказалось так просто, – мы расписались, никого не предупредив; мы вызывали сантехника – если честно, проще было подать заявление в загс, – чтобы он починил сломанную стиральную машинку. Мы ссорились в «Икее», потому что нам не хватало денег на безделушки вроде ароматических свечей, которые ты так хотела: мы подсмотрели, как это делает одна пара, и слово в слово повторили их скандал. А потом валялись на громадной выставочной кровати, представляя, что когда-нибудь сможем себе такую позволить.

Так ведь делают все простые люди, правда, хани?

Мы рассказывали друг другу сны, в которых мы снимали показания счетчиков, собирали наклейки, стояли в очередях, просыпались по будильнику…

Ты подрабатывала оператором холодных звонков, ты ненавидела работу, ты начала курить, ты ликовала, что тебе так хорошо удается играть. Ты стригла мне ногти, давила прыщи на спине, жарила замороженные котлеты и никогда не успевала вовремя выключить макароны, и они то слипались в склизкий комок, то хрустели на зубах. Ты красила волосы сама, заляпывая хной нашу ванну, примеряла кофточки в переходе, носила одни и те же кеды круглый год, потому что остальная обувь тебе вечно натирала. На самом деле ты могла позволить себе и икеевскую кровать, и свечи с запахом шведского хюгге, и популярную у блогеров акулу. На самом деле ты в любой момент могла позвонить отцу, и он мог бы это прекратить и прислать за тобой такси категории комфорт плюс.

Но ты не звонила. Игра затянулась.

Я устроился продавцом в магазин спортивного питания, в который почти никто никогда не заходил, от скуки я начал пить. Ты находила бутылки между кухонным шкафом и холодильником, под столом, в ванной – за шампунем, за мешком с кошачьим наполнителем, в кармане пиджака, который я не надевал со дня свадьбы, и даже, как ни странно, прямо в мусорном ведре. Ты накричала на меня, и я впервые тебя ударил. Я ударил тебя потому, что так делают простые люди. Простой мужчина бьет свою простую женщину, а потом они занимаются сексом, но ты не хотела заниматься сексом, после того как я тебя ударил. Ты не хочешь быть как простые люди, хани? Ты плакала, пока я тебя трахал. Кто-то словно стирал ластиком твои прежние взгляд, осанку, движения рук. А потом мы сидели вдвоем на кухне, перед нами стояли бутылка армянского коньяка и блюдечко с аккуратно разложенными кружочками лимона. Ты подхватила один двумя пальчиками и отправила в рот прямо так, без сахара, даже не скривилась, мол, смотри, как я могу. Стойкий мой оловянный солдатик.

– Я хочу закончить, – сказала ты.

– Нет, – ответил я.

Бессмертный Иннокентий или его потомок ползал по немытой посуде в раковине. Ты не смотрела на меня больше, только отправляла в рот кружочки лимона, один за другим, один за другим.

Мы ездили на дачу, копили на отпуск в Геленджике, меняли пломбы в городской стоматологии, хоронили кота, мы вызывали сантехника – снова и снова, мы врали, что ты ударилась о косяк двери, мы собрали сто пятьдесят наклеек, чтобы обменять их на набор ножей. Ты никогда не говорила, что скучаешь по путешествиям, брендовым шмоткам, ресторанам, искусству, галереям, мрамору, бронзе, псевдоинтеллектуальным разговорам до утра. Но по ночам, глядя, как по отсыревшим обоям ползают тараканы, ты придумывала себе другую жизнь.

Профессия: скульптор фигур из жевательной резинки «Love is…».

Хобби: коллекционирует бумажные стаканчики из «Старбакса» с именем Олег.

Преступление: убийство мужа. Двенадцать ножевых ранений. Тринадцать. Четырнадцать.

Так ведь делают все простые люди, правда, хани?

птицефабрика

Пятьдесят три мышцы. Человек напрягает пятьдесят три мышцы, чтобы улыбнуться. «Пятьдесят три», – напоминают глянцевые плакаты на стенах женской раздевалки, пока я натягиваю резиновые сапоги и убираю волосы под шапочку. «Пятьдесят три» мигает на электронном табло перед входом в убойный цех, пока я задерживаюсь на мгновение, чтобы вставить в ноздри фильтры. «Напряги пятьдесят три», – бодро рифмует громкоговоритель, пока под синими светодиодными лампами ползет лента конвейера с птицами, подвешенными за задние ноги. Пятьдесят три – новые сорок два, новый ответ на главный вопрос жизни, Вселенной и всего такого. Но конечно, все это чушь собачья. Как и то, что синий свет успокаивает птиц. Мимикой управляют всего тридцать шесть лицевых мышц, я знаю, я изучила их все, и, если не рвать мускулы в другом месте, откуда взяться еще семнадцати?

Большая и малая скуловые мышцы оттягивают уголки рта вверх, а сокращение мышцы смеха, musculus risorius, создает ямочки на щеках и тонны бездарных стихов, им посвященных. Не знаю, есть ли у тебя ямочки. Не знаю, ведь ты никогда не улыбаешься. Не знаю, потому что ты не умеешь улыбаться. «Земля-53 вызывает смех, прием», – шепчу я, рассматривая твой рот, неподвижный, словно вылепленный из глины, в тусклом синем свете над койкой. В бараках по вечерам горит свет, тоже синий, как в цеху. Ты пытаешься, мне кажется, ты пытаешься улыбнуться на мои жалкие шутки. Напрягаешь все пятьдесят три или сколько их там. Напрасно. Чтобы камеры не зафиксировали неправильное выражение лица, я утыкаюсь носом в подушку, набитую колкими перьями, и начинаю задыхаться от вони. Не выдерживаю, поднимаю голову, глотаю воздух, но успеваю улыбнуться, прежде чем камера тихонько щелкнет. Прежде чем меня ударит током.