Приходи в воскресенье - Козлов Вильям Федорович. Страница 37

— Зима вот-вот кончится, а я в лесу еще не был, — сказал я. — А вы были за городом?

— Был, — коротко ответил он.

— Наверное, рыбак?

— Скорее, охотник.

Это было для меня неожиданностью. Любомудров охотник! На кого же он, интересно, охотится: на кабанов, зайцев, лосей? Я глубоко убежден, что охотиться в наше время — это варварство. Дичи в лесах почти не осталось, а лосей стрелять, которых люди зимой подкармливают, — это то же самое, что стрелять в домашних коров. Ученые-биологи, зоологи на весь мир бьют тревогу: не убивайте зверей! Их так мало осталось! Десятки видов на грани полного уничтожения. Даже извечный враг человека — серый волк — в некоторых областях взят под защиту, я уже не говорю о медведях. И вот еще находятся люди, которые хищно рыщут с ружьем по лесам, добивая последнюю живность…

— Я знаю, о чем вы думаете, — улыбнулся Любомудров. — Я действительно охочусь с ружьем за зверями и птицами… Только оно не стреляет, а фотографирует… Слышали про фоторужье? Как-нибудь покажу вам свои альбомы. Есть очень любопытные фотографии. Мне как-то повезло, и я сфотографировал длиннофокусным объективом кукушку. Она подбросила яйцо в гнездо сойки. Я засек его и каждый день наведывался… И мне повезло: я заснял тот самый любопытный момент, когда неоперившийся кукушонок выбрасывал из гнезда своих приемных братьев… Однажды сфотографировал на пустоши улыбающуюся лису. Сидит красотка на задних лапах, прихорашивается, как дамочка-модница, во всю пасть ухмыляется.

— Это и есть ваше хобби? — спросил я.

— Хобби… — повторил Любомудров. — Мне это слово не нравится. Еще лет пятнадцать назад оно не было в нашем обиходе. Туристы завезли. А теперь то и дело слышишь! «Хобби, хобби»! Какое-то неприятное слово!

— Сейчас многие любят щеголять иностранными словечками, — сказал я. — Комильфо, се ля ви…

Городские постройки остались позади, и перед нами во всю ширь раскинулись заснеженные поля. Вдаль, не разбирая дороги, наискосок через шоссе, размашисто прошагала линия высоковольтной передачи. Снег сверкал так, что глазам было больно. А над занесенной снегом землей ярко-синим хрустальным куполом сияло небо. И ни одного облака. Обледеневший асфальт на крутых поворотах посыпан желтым песком. Иногда от шоссе то вправо, то влево убегают санные пути. Прочерченные железными полозьями, колеи канифольно поблескивают.

Сразу за Сеньковом начинаются березовые рощи. Они далеко просвечивают, пронизанные солнцем. Березы молодые, тонконогие. В белом поле белые березы. А на каждой ветке тоненькие сверкающие кружева, сотканные из золотых и серебряных снежинок.

Уже можно было бы остановиться и побродить по роще, проваливаясь в пушистом снегу, но я еду дальше. Березовые рощи хороши весной, а зимой хочется забраться в зеленый сосновый бор. А начинается он, немного не доезжая до поворота на Опухлики. И уже сейчас среди белых берез, бледно-зеленых осин, орешника, ольхи величественно возвышаются красностволые сосны и могучие ели. В колючих лапах зажаты охапки рыхлого снега.

Любомудров с интересом смотрит по сторонам. Пушистая шапка сбита на затылок, на лоб спускается короткая прядь густых темных волос. Борода вроде бы еще больше отросла и внизу курчавится. Под глазами синеватые тени. Видимо, работает по ночам… Года два Любомудров жил в общежитии. Лишь месяц назад получил отдельную однокомнатную квартиру. В отличие от многих, ко мне он ни разу не приходил узнавать насчет жилплощади. И не только ко мне — ни к кому. Его и в списках-то на получение жилплощади не было. В самый последний момент вспомнил Архипов. Ни Тропинин — секретарь партбюро, ни Голенищев — председатель завкома не возражали. И я внес Любомудрова в список. Молчание затянулось, и я, чтобы разрядить его, без всякой задней мысли спросил:

— Я слышал, Валерия заболела гриппом… Поправилась?

Ростислав Николаевич как-то сразу весь встрепенулся, метнул на меня косой взгляд и не очень-то вежливо ответил:

— Откуда я знаю?

— Я думал, вы дружите с Архиповыми и часто бываете у них.

— Не так уж часто, — помолчав, сказал он. — Валерию я уже с месяц не видел. Кстати, не знал, что она заболела.

— Вы ведь устраивались на новой квартире, — вспомнил я.

— И серьезно она заболела? — спросил Любомудров. В голосе его я уловил беспокойство.

— Этот чертов грипп, как стихийное бедствие… Каждый год накатывается откуда-то, и все время разный. В прошлом году был азиатский, теперь австралийский.

— У Валерии слабое сердце, — сказал Ростислав Николаевич. — Лишь бы обошлось без осложнения.

— Валентин Спиридонович как-то обмолвился, что вроде бы дело идет на поправку. Была очень высокая температура.

— Сегодня же зайду, — сказал Любомудров, глядя прямо перед собой.

— Мне кажется, они прекрасная пара, — продолжал я.

Любомудров молча смотрел вперед.

— В наше время что так редко.

— Что редко? — спросил он, будто бы не слышал, что я до этого говорил.

— Приятно, говорю, видеть счастливую семью, — сказал я.

— А с чего вы взяли, что они счастливы?

— Видно же.

— Не все то золото, что блестит, — огорошил меня Ростислав Николаевич.

— Я думал, вы друзья, — после неловкой паузы сказал я.

— Тем более друзьям не пристало притворяться, — мрачно заметил он.

Получалось, будто я выпытываю у него подробности семейной жизни Архиповых, поэтому я решил переменить тему разговора.

— Если вы не возражаете, мы потом заедем на нашу рыболовную базу? По-моему, с этого шоссе где-то должен быть поворот.

Но Любомудров, казалось, меня не слышал. Подняв пушистый воротник, — я прибавил скорость, и в кабину стало задувать, — так что видны были только его усталые глаза и темная прядь на лбу, Ростислав Николаевич мрачно продекламировал из монолога Гамлета:

Жизнь — это только тень, комедиант,

Паясничавший полчаса ма сцене

И тут же позабытый; это повесть,

Которую пересказал дурак:

В ней много слов и страсти, нет лишь смысла…

Он повернулся ко мне:

— Вам не кажется, что Шекспир попал в самую точку?

— Вы слишком уж мрачно смотрите на жизнь, — сказал я.

— Не я — Шекспир, — улыбнулся он. — А как вам нравится это?

Вот так, подобно призракам без плоти,

Когда-нибудь растают, словно дым,

И тучами увенчанные горы,

И горделивые дворцы и храмы,

И даже весь — о да, весь шар земной.

— Вы любите Шекспира? — спросил я.

— Я люблю умную поэзию, а Шекспир пока не превзойден никем.

— Эти стихи сегодня созвучны и моему настроению, — сказал я. — Иначе с какой бы стати я удрал с работы да еще и вас прихватил? И все-таки жизнь прекрасна. Я имею в виду всю нашу землю, это голубое небо, солнце, снег, облака, рощи, реки… Смену времен года. Наверное, инопланетянам понравилась бы наша земля. Миллиарды лет трудилась природа, чтобы создать все, что вокруг нас. И это не может не поразить звездных пришельцев. Любое животное, птица или насекомое — удивительно совершенны! Сколько природой затрачено материала на создание каждого вида. Мы поражаемся новинкам науки и техники, любуемся механизмами, а какая-то крохотная букашки н тысячу раз совершеннее самого сложного механизма… Мне все в природе дорого. Наверное, поэтому я не терплю охотников, которые превращают все живое — истинное произведение природного искусства — в прах… Это я отвлекся. Я хотел сказать, что жизнь удивительна и прекрасна вообще, а для кого-то в частности и самый чудесный день хуже темной ночи, а кому-то и в осеннюю слякоть счастливо. Кто-то мается, не находит себе места а роскошном дверце, а кому-то в тайге, в лесной сторожке, весело и жизнерадостно. Наверно, наше счастье, хорошее настроение — внутри нас самих. Какой-то философ сказал, что неожиданное случается в жизни чаще, чем ожидаемое, И еще вспомните Сократа: «Нужно есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть».

— Вы оптимист, — улыбнулся Ростислав Николаевич.

Замедлив ход, я свернул на проселок. И сразу «газик» обступили могучие сосны. Они были пятнистыми, как маскировочный брезент. Это насквозь пронизывающее зимний бор яркое солнце разбросало свои цветные блики. Отъехав с километр от шоссе, я прижался к обочине и выключил мотор.