Усобица триумвирата (СИ) - "AlmaZa". Страница 73

- Испугались?

- Вероятно, - вздохнув и почесав бороду, Шимон добавил: - Торки, правда, говорят не драчливы. Но их давит другое племя, кто куманами их зовёт, кто команами, а кто половцами. Вот этих, рассказывают, так много, что степь становится черна.

- Не утешительное известие.

- А что делать? Лучше знать, чем не знать.

- Твоя правда, - простившись с ним ненадолго, оставив ему Глеба, чтоб посмотрел, как всё устроено, Святослав дошёл до шатра брата, где тот уже укладывался спать. Отведя полог, князь спросился: - Можно?

- Свят! – обернувшись, Всеволод поправил расстёгнутую рубаху. – Вот уж не ждал! Дай поцеловать тебя!

- И я не ожидал видеть тебя здесь, - они расцеловались в щёки, по-христиански, трижды.

- Но ты знаешь, почему всё так?

- Успел понять по увиденному, а потом и поведали.

- За что Господь посылает нам вечно это испытание? Думали, с печенегами разобрались, и заживём спокойно, и вот – опять!

- Это для того, чтоб духом не обратиться в мякину, - посмеялся Святослав, - кто живёт без забот и хлопот, как садовый цветок, тот потом, подобно ему, при дуновении ветра и жарком солнце вянет.

- Ты так рано едешь – не опасен ли был путь? Не пострадал?

- Обошлось. Вот, завидев орды беспокоился, но, к счастью, напрасно, - князь Черниговский понимал, что едет первым с полуденной стороны, и ему придётся быть вестником грустной новости.

- Благодарю тебя за Шимона Офриковича снова, Свят! Думаю, что торки бы могли решиться на нападение, если бы не его вооружённые воины. Не будь его здесь, и я бы не знал, где взять силы для отпора[9]?

- Благодарность ни к чему, лишь бы на благо Руси и нашему спокойствию, - Святослав присел на низкую скамеечку, застланную покрывальцем, - но раз уж тут Шимон, ты зачем Переяславль покинул?

- Во-первых, разве не князь должен войска направлять? Предводительствовать?

- Оно так.

- Во-вторых, дома я докучаю сейчас Настеньке, - смущённо посмеялся Володша, - лучше тут побуду.

- Она не оправилась ещё от потери нерождённого чада?

- Немного. Мы постились по всем правилам, исповедовались и перед Рождественским постом, и после, ни одной службы не пропустили, но она, во искупление грехов, решила продлить аскезу. Вот, надеюсь, когда вернусь – воссоединимся с нею, - князь вновь сконфузился, отводя глаза, - прости, что говорю о таком сокровенном, семейном, но тяготой не с кем было больше поделиться, - Всеволод перекрестился, словно откровенность была очередным грехом.

- Я понимаю тебя, - улыбнулся Святослав, - сам себя монахом чувствую, всю зиму без жены. От Вячи что-нибудь слышно?

- Писал ему, и он мне, но не виделись. В грамотках его всё складно, не жалуется.

- А супруга его?

- Как же я ей напишу? А он о ней не упоминал.

- Попросил бы Анастасию – она бы написала, - собравшись с мыслями, Святослав решился, - весть я везу из Византии, из Царьграда пришедшую. Неутешительную весть.

- Что случилось? – серьёзно взглянул на него брат.

- Настин отец умер, император Константин.

- Господи! – перекрестился Всеволод и, сомкнув веки, быстро прочитал молитву за упокой. – Как невовремя! - сорвалось с его губ следом.

- А что, было бы более подходящее время для его смерти?

- Нет, конечно, нет, - покачал он головой, - это всё мои думы о самом себе, грешном. Сразу как-то помыслилось, что теперь ведь Настенька пост продлит трауром…

- Он умер вскоре после Рождества, уж больше двух месяцев прошло!

- Да, но она-то узнает об этом только сейчас! Она после смерти нашего отца сорок дней постилась, а то её собственный скончался!

- Ну, что сказать? Терпи, Володша, - Святослав поднялся, - ладно, не буду более отрывать ото сна, и сам пойду на покой, завтра продолжать путь.

- В Киев поедешь?

Об этом князь Черниговский заранее успел не раз подумать.

- Нет, потом. Сначала до детей и Лики доберусь. Не хочу больше задерживаться.

Двое суток спустя, наконец, показался Чернигов. Обсушив на причале вёсла, гребцы стали выбираться со струга, но князь спрыгнул первым, не дождавшись сходней. Никаких гонцов вперёд не высылал, даже быстрого Перенега не отправил предупредить о своём приезде, оставил их с Глебом далеко позади, мчась на холм и здороваясь на лету с боярами или дружинниками, которые его узнавали и удивлялись, что за странный князь правит в их городе? Никаких церемоний, почётного въезда, торжественного возвращения! Бежит, как мальчишка, будто и не князь вовсе, а мелкий посыльный. Вот вам и сын стяжателя и любителя роскоши и важности, Ярослава! Яблоко от яблони, оказывается, далеко способно укатиться.

Достигнув теремов, Святослав через ступеньку взмыл на крыльцо и, напугав внезапностью двух челядинок, пронёсся дальше – на женскую половину. Чуть не снёс на повороте Алова, задержался на секунду, пожал тому руку и, не успел воевода и рта раскрыть, как князь уже исчез.

Дверь в светлицу распахнулась. От нерассчитанной силы громыхнула о стену. Женщины и девицы вздрогнули, выпустив из рук шитьё и вышивание. Глаза Святослава сразу же нашли Киликию, сидевшую у окна в окружении детей. Ничего он больше не видел, кроме неё, её ясных голубых глаз, встретившихся с его взглядом.

- Выйдите, - велел князь, и, хотя тон не был грозным, повторять не пришлось. Нарочитые и челядь потянулись ручейком на выход, торопливо и сбиваясь в дверном проёме. Подождав, когда останутся одни, Святослав сделал шаг вперёд, прошептав: - Лика…

- Святослав… - поднялась она и, зарыдав, бросилась ему на грудь. – Сокол мой, князь ты мой любезный, друг мой милый!

Руки обвили его шею, едва дотянувшись, чтобы сомкнуться. Ярославич нагнулся, схватив жену в охапку, закрыв глаза и втягивая её родной аромат. Роман и Давыд прилипли к их ногам, голося «тятя, тятя приехал!». Младшие ещё так не реагировали, за месяцы подзабыв, как выглядит отец. Вышеслава забилась в угол, недоверчиво поглядывая на здоровенного мужчину с красиво подровненной бородой.

- Жизнь моя, ангел мой, - Святослав, поцеловав Лику в уста, схватил её руки и стал покрывать поцелуями. Ах, если бы не дети здесь! Не посмотрел бы на этот раз, что ещё не сходил в баню. – Что ты плачешь? Я же вернулся.

- Прости меня, муж мой, прости! – не в силах вынести его взора, она спрятала лицо в складках мужнего кафтана, орошая тот слезами.

- За что? Ласточка моя, что я могу простить тебе?

- Я… я… - оторвавшись от него, Киликия не могла подобрать слов. Ей невыносимо было произносить «я потеряла нашего ребёнка». Едва язык подступал к первому звуку, как глаза заливались солёной пеленой.

- Что? Господи, Лика, не пугай меня! Что случилось?

Мотая головой, она посмотрела на люльку, в которой сидел младший Олег. Потом на других детей. Княгиня призывала понять самостоятельно, пересчитав по головам их ребятишек. Святослав, однако, как это свойственно бывает людям, не знающим, чего именно от них хотят, не замечал очевидного. Радость от встречи с женой затмила разум, и всё, что он думал сейчас – думал за него неудовлетворённый и жаждущий мужчина, чьи ладони чесались добраться до гладкого и тёплого тела. Лика взяла одну из этих ладоней и сместила её с талии на свой ровный живот. Продолжая глотать слёзы, она вновь вспомнила, как достал её из ледяной воды Скагул, как принесли её, истекающую кровью, в мытню[10]. Бабка Малева не один час пыталась достать пошедшего наружу, но криво развернувшегося недоношенного ребёнка, который задохнулся и умер, до того, как появился на свет. Потом она сумела остановить кровь и кое-как привести в порядок княгиню. Та жутко ослабла, но выжила, и ещё с две недели пролежала без памяти, в горячке, из которой вышла не без помощи всё той же знахарки. Хотя домашние и окружение перепугались, что княгиню они вот-вот потеряют. Пробуждение из лихорадочного бреда вернуло Киликии осознание случившегося, и ещё несколько дней она лежала, горько сокрушаясь о потере, не желая вставать и разговаривать с кем-либо.