Варшава - Козлов Владимир Владимирович. Страница 22

В тамбуре – голоса. Открывается дверь. На пороге – таможенник. Небритый, с седой щетиной на щеках. От него несет водкой.

– Здрасьте. Все сумки – на сиденья.

Тетки и начальник цеха суетятся, поднимают баулы на сиденья. Места не хватает. Я кладу свои сумки на бело-синий клеенчатый баул.

– Что это вы так много везете, а? – спрашивает таможенник. Он стоит, скривившись, держится рукой за верхнюю полку. – А правила никто не отменял, максимум на пять тысяч. Это чье? – Он показывает на мои сумки.

– Мои.

– Сколько всего сумок?

– Две.

– Ладно, ставь назад.

Я засовываю сумки на полку. Таможенник раскрывает молнию на бауле.

– Чьи вещи?

– Мои, – говорит Валя.

– Это что – рубашка? Новая?

– Нет, бэ-у.

– А по-моему – новая. Сколько стоит? Тысячи две, не меньше. Думаете, я дурной, цен не знаю? А сколько у вас еще всего? Тут не на пять тысяч, тут на все пятьдесят или сто. Готовимся на выход.

– А может, не надо? – Валя задвигает дверь купе, достает десять долларов и бутылку шампанского.

Таможенник кривится, отворачивается.

– Давайте не будем терять время. На выход.

Валя вынимает еще десятку. Таможенник забирает обе, складывает, сует в карман штанов. Он расстегивает китель, отворачивает полу. Там у него пришит карман по размеру бутылки. Валя ставит в карман шампанское.

Таможенник говорит:

– Ладно, все. Счастливого пути.

Он выходит, задвигает дверь.

Въезжаем на польскую территорию. Поезд замедляет ход.

– Теперь поляки, – говорит начальник цеха. – Эти только водку смотрят и спирт. Остальное им – до пелагеи, извиняюсь за выражение.

Я спрашиваю:

– А водку почему?

– Экономика. Знаешь, сколько государство зарабатывает на водке? Своя водка у них дорогая: пятьдесят тысяч и больше. А наша идет по двадцать. Вот и считай. Представь, если б к нам приезжали… ну, например, вьетнамцы и продавали водку дешево. Тогда бы нашу никто не брал. Так и у них.

– А вы много водки везете?

– Две, как положено. А у тебя что – больше?

– Ну да.

– Хорошо спрятана?

– Так себе… А что будет, если найдут?

– Не бойся, не арестуют и в Польше жить не оставят. – Он хохочет.

Польский пограничник похож на белорусского, только вместо фуражки – картуз, а форма – бежевая. Он быстро перелистывает паспорта, смотрит на фотографии, потом на наши лица, водит пальцем по странице блокнота.

Таможеннице – лет двадцать пять, симпатичная брюнетка. Она сует руку в мою сумку, находит бутылку водки, вторую, «Рояль».

– Сколька водки?

– Еще две.

– А «Рояль»?

– Тоже две.

– Вшистка – тутай.

Она ставит бутылки на стол, я вынимаю остальные, говорю:

– Ведь литр можно?

– Можна.

Я кладу один «Рояль» обратно в сумку. Таможенница выставляет водку за дверь купе.

Отодвигаю дверь купе, выхожу, смотрю в окно. Чувак из нашего вагона тащит на спине большой прозрачный пакет. В нем – бутылок двадцать водки и спирта. Полячка-таможенница идет рядом. Чувак что-то спрашивает у нее, она не отвечает.

Поезд стоит на станции в Сокулках. Я прислонился к ограде, жду, когда выгрузятся остальные.

Мужик в военной шапке со звездой тащит из вагона большущий баул. Баул застревает, мужик проталкивает его, сбрасывает на перрон, выпрыгивает сам. Он хватается обеими руками за ручки, волочет баул по перрону. За ним тянется желтый след краски.

– Э, твоя краска по пизде пошла, – говорит губастый невысокий пацан в «летчицкой» кожанке.

– Ага, точно.

Мужик останавливается, открывает баул, вытаскивает протекшую жестяную банку.

– Ты лучше убери все, песком засыпь, а то пшеки доебутся…

Товар загружен в автобус «Jelcz». По всему проходу, от пола до потолка – сумки и баулы. Старший группы говорит:

– А сейчас аккуратненько занимаем места, по спинкам сидений. Первые лезут и садятся сзади, потом остальные по очереди…

Сидим в автобусе, ждем директора польской фирмы. Идет дождь. На привокзальной площади – три машины-такси: старый «мерс» и две польских. Подходит тетка в прозрачном дождевике, садится в «мерс». Машина трогается. Две другие подъезжают на два метра ближе.

Сзади базарят два мужика.

– Говно все это – замки, краска. Надо знаешь, что возить? Один «Рояль».

– И как ты его провезешь?

– Обыкновенно. Договариваешься с проводником, даешь ему пятьдесят баксов, и он провозит в своем купе. До ста бутылок. Одна бутылка стоит, если брать сразу сто, около двух долларов. Вот и считай – двести долларов, плюс проводнику полтичок, ну за поездку там… Ну, даже если триста за все. А в Варшаве можно сдать оптом по пять баксов за бутылку. Вот и смотри – не надо на базаре стоять, мерзнуть, деньги забрал – и ходи потом отдыхай.

– Ладно, все это понятно. Ты лучше скажи – на перекупке будем сидеть?

– Черт его знает. Что-то не особо хочется. Я посмотрел тот раз, как армяне сидели на перекупке – ничего они толком не продали… Даже и не знаю. Вообще, Польша скоро закроется, ничего не будет идти. Я вон первый раз ездил полтора года назад – все продал, даже веревку брал с собой, товар отгородить – и ее какой-то дед купил за десять тысенций. А потом с каждым разом все херовей и херовей.

Я открываю русско-польский разговорник, учу названия числительных. Едэн, два, тржи, чтэры.

Директор фирмы – молодой, толстый, лысый. Говорит по-русски:

– Сейчас поедем в хотель, это небольшой хотель у лесу. Специально не у бовших городах, там рэкетиры. Завтра, послезавтра и потом один день – торговля, потом закупка в Бявостоке – и домой.

Четыре утра. Старший включает свет. Кроме него и меня, в номере два мужика. Вылезаем из-под одеял, одеваемся, выносим сумки в коридор.

На базаре темно. Польские торговцы достают из машин раскладушки, ставят, выкладывают на них товар. Батарейки, фонарики, зажигалки, игрушки, шмотки.

Поляк в черной куртке с нашивкой показывает старшему, где нам встать – на куске асфальта в углу базара, у сетки забора.

Асфальт мокрый. Я кладу на него кусок клеенки, бросаю сверху газеты «Советская Белоруссия», начинаю вынимать из сумок товар.

Появляется первый народ – деревенский, бедно одетый. Дед в заколотых прищепкой штанах ведет заляпанный грязью велосипед.

Сыплет противный снег, прилипает к моим мискам и ведрам.

– Иле то ведэрко? – спрашивает полячка в черном платке. С ней – девочка в серой куртке с разводами грязи.

– Двадесьце тысенцый.

Полячка кривится.

– Пятнасьце?

Я мотаю головой.

– Седэмнасьце.

Она махает рукой, берет ведро, дает девочке, отсчитывает «тысенцыи».

Дед в телогрейке и шапке-ушанке наклоняется мне к уху, шепчет. Я разбираю одно слово: «Рояль».

– Сто двадесьце.

– То дрого.

– Найди дешевле.

Дед кивает, сует мне новую стотысячную купюру и две грязных потрепанных десятки. Я достаю из сумки бутылку, незаметно передаю ему. Он кладет ее в карман куртки.

– Дзенькуе.

Сидим в номере, на полу, перебираем товар, отчищаем от грязи. Я посчитал выручку за день – триста тысяч злотых.

Старший сует кипятильник в кастрюлю с сардельками, включает его в розетку. Товара у него не осталось – была только гладильная машина «Калинка», он сразу же продал ее за три миллиона.

Маргелов – здоровый усатый дядька, приятель старшего, – говорит:

– Я когда первый раз ехал, не знал, что так может быть – на базаре ни жрать, ни пить, ни сцать не хочется. Не до того.