Колодец пророков - Козлов Юрий. Страница 15

Одного только не мог (или руки не доходили) Дровосек – поменять в паспорте свои фотографии. На первой – в шестнадцать лет – у него была косая челка, свежий шрам (особая примета) на щеке, взгляд паренька, чьи дни на свободе сочтены. Но что-то (к счастью для Дровосека) нарушилось в судьбе. На второй фотографии – в двадцать пять – у Дровосека было волевое, хотя и слегка растерянное, сжатое в кулак лицо человека, убереженного от зоны, но брошенного в относительно новое (связанное едва ли не с большим риском, чем жизнь в зоне), еще не очень понятное для него самого дело.

Майор Пухов доподлинно знал, что это было за дело.

Оказавшись на короткое время (прежнего застрелили, нового пока не назначили) держателем общака местной братвы, Дровосек на свой страх и риск с помощью работавшей тогда в крупнейшем воронежском коммерческом банке первой жены конвертировал многомиллиардный общак в решительно не пользующиеся спросом на территории России португальские эскудо. Курс эскудо к рублю, в отличие от доллара, определялся Центральным банком не ежедневно, а раз в неделю. Зарубежные же банки устанавливали курсы всех европейских валют к доллару и японской иене ежедневно, чем и воспользовался Дровосек. В ту, счастливую для него, неделю эскудо в России стоил много дешевле, чем в остальном мире. Скачок стоимости эскудо по отношению к доллару был вызван обнародованной информацией об ожидаемом отменном урожае цитрусовых в Португалии и катастрофическом их неурожае на африканском Севере. Через неделю курс португальской валюты, естественно, выровнялся, но Дровосек (первая жена) успел(а) через зарубежный банк перевести резко подорожавшие эскудо в доллары, а доллары – уже через российский банк – в рубли, в результате чего общак существенно преумножился.

Курировавший Черноземье вор в законе – смышленый дед по фамилии Тукало, – ознакомившись с объяснительной запиской Дровосека, распорядился проверить все тщательнейшим образом. Он был приятно удивлен результатами проверки: Дровосек полностью сдал в общак сумму. Ни доллар, ни рубль, ни загадочный эскудо не прилип к его рукам. Тукало немедленно вывел Дровосека из-под всех возможных статей Уголовного кодекса, приказал ему превратиться в законопослушного, легального бизнесмена – приверженца экономической свободы и политической стабильности. Через год Дровосек заседал в Конституционном совещании и за Круглым столом предпринимателей России.

Отныне криминальный след в его делах не просматривался.

Два года назад вор в законе – куратор Черноземья Тукало – бесследно исчез, прихватив с собой общак. Это был неслыханный, даже по воровским понятиям, поступок. Ближний круг Тукало был вырезан до земли, выжжен дотла. Каждый год возникали слухи, что Тукало видели то в Мексике в казино, то в публичном доме в Рио-де-Жанейро.

Дровосек прошел через несколько разборок, но в конце концов получил отступную, пообещав в кратчайшие сроки существенно преумножить уже новый (экстренно собранный) общак, в основу которого легли миллиарды из знаменитой летней серии ограблений коммерческих банков в Москве, на юге России, Кавказе и в Гулистане. Выполнив обещание, Дровосек перебрался в Москву.

С недавних пор он стал уделять повышенное внимание вопросам собственной безопасности.

У Дровосека не было ни высшего, ни среднего специального образования. Но в новом своем деле – преумножении денег – он был профессионалом, как и майор Пухов в своем. Дровосек нашел себя, преобразился в новом деле, как преображается, расцветая в огне, мифологическая саламандра, наслаждался им, как наслаждается в прохладной зыби океана только что вылупившийся из яйца, проделавший долгий путь по раскаленному песку черепашонок. Но в то же время и что-то в себе потерял, как теряет в себе (и не только в себе) это «что-то» каждый растворяющийся в работе профессионал.

Вот только «что-то» у всех было разное. Майор Пухов потерял страну, которую охранял. Поэтому собственная жизнь сейчас не представляла для него большой ценности. Дровосек приобрел миллиарды. Поэтому потеря собственной жизни автоматически превращалась для него в невозможность завершить строительство новой страны. Имелась в виду страна, в которой Дровосек – бывший держатель черноземного воровского общака – жил бы как хозяин, не опасаясь ни пули нанятого конкурентами киллера, ни тюремной камеры от властей. Пока что строительство заключалось для Дровосека в том, что он в поте лица рубил старый ствол, и вместо щепок под ноги ему летели миллиарды.

В случае внезапной смерти майор Пухов терял всего лишь прошлое. Дровосек – будущее, что превращало для него смерть в вопиющую несправедливость. Поскольку будущее, как известно – особенно при наличии больших денег, – тревожит и томит душу сильнее прошлого. Ибо в будущем возможно все, в прошлом – ничего.

Пухов был старше Дровосека, а потому знал, что чрезмерный, абсолютный профессионализм представляет собой замкнутую, самодостаточную систему. Трагедия профессионализма как способа существования отдельной личности, по мнению майора Пухова, состояла в том, что профессионализм (как система понятий и связей) в конечном итоге пытался подменить собой мир, навязать живой жизни свои железные законы. Жизнь этого не терпела, а потому неизменно – рано или поздно – свергала иго профессионализма, хороня под обломками идеальных конструкций отдельно взятых профессионалов.

Истинный профессионал не может остановиться на пути к совершенству.

Его останавливает только смерть.

Пухов наблюдал за Дровосеком и ему казалось, что ни совет директоров финансово-промышленной группы, ни ее глава более не контролируют, не определяют движение потоков денег. Собственно, у империи Дровосека никогда не было фундамента. Она изначально была плавучим (или летающим, как в произведении Джонатана Свифта) городом. Дровосек был гением создания денег из ничего, но якоря лодок-джонок, из которых был составлен город денег, не доставали до дна. Пока еще плавучий город был сбит в кучу, но в любой момент мог налететь шторм, разметать непрочную флотилию.

Денег становилось слишком много. Возможностей их естественного, некриминального применения оставалось слишком мало. Деньги начинали отравлять атмосферу, душить Дровосека, сжигать его, как чрезмерное пламя саламандру, прижимать его к безвоздушному дну, как жестокий лунный прибой черепашонка. Пухов относился к своему шефу с симпатией, но не обманывался насчет того, что тот успеет вклеить в паспорт последнюю – по достижении сорока пяти лет – фотографию.

К Дровосеку майора определил генерал Толстой. Он вдруг позвонил Пухову домой в неурочное время – в два часа ночи. Майор так и не понял: или генерал, что называется, взял на грудь, или же ему хочется, чтобы Пухов запомнил странный звонок.

– Когда средняя цена человеческой жизни бесконечно падает, – сказал генерал Толстой, – бесконечно возрастает цена… чего, сынок?

– Отдельно взятой человеческой жизни, – ответил майор. Он понимал это даже в два часа ночи.

– Я бы не сказал, что возрастает именно цена, – возразил генерал, – скорее, возрастает нежелание некоторых людей смиряться с установленной за них ценой. Эдакий бунт гнилого товарца. Имеет место завышенная оценка собственной шкуры. Наверное, это следует называть гордыней, ведь так, сынок?

– Кем именно установленной? – уточнил майор.

– Сложный вопрос, – усмехнулся генерал. – Видишь ли, майор, цена складывается из многих составляющих. К сожалению, нынче составляющие цены у многих опасающихся за свою жизнь работают не на ее повышение. Вообще-то, – зевнул в трубку, – истинная цена человека такова, за сколько он первый раз в жизни осмысленно продался. Потом он, конечно, может продаваться и дороже, но сути дела это не меняет. Выходит, что цену себе человек назначает сам, майор, а затем разными хитрыми способами пытается ее завысить. Зачем я тебе звоню? Ах да, я просто хочу сказать, что банально возрастает спрос на тех, кто умеет, или делает вид что умеет, охранять человеческую жизнь. Так воспользуйся этим, сынок. Скажи ему, сколько ты хочешь, – и он будет платить тебе в два раза больше. Он ждет твоего звонка. Впрочем, ты совершенно свободен в принятии любого решения, – добавил генерал Толстой.