Колодец пророков - Козлов Юрий. Страница 57

– Хоть ведро.

Майору Пухову было некуда спешить. Дровосек отбыл в Европу, прихватив с собой в последний момент Лену Пак, с которой майор уговорился встретиться сегодня вечером. Собственная жизнь в эту ночь была как-то особенно не дорога (если не сказать противна) Пухову. Он давно заметил противоречивую закономерность: денег полный карман, вроде еще не стар, не обижен здоровьем, девушки не шарахаются, при хоть и казенной, но почти своей машине, в любом кабаке желанный гость, а жизнь – тосклива и безысходна, как холодный ветер на пустыре у чужих домов. Пухов вспомнил слова генерала Толстого, что деньги могут служить утешением и оправданием лишь для слабых духом. Майор подумал, что хитрый старик рассудил безошибочно – он сам попросится в путешествие внутрь исторической закономерности. Потому что все прочие путешествия, за исключением, быть может, последнего (к которому майор в общем-то всегда был готов) он уже совершил.

– Но я не могу тебя взять с собой, сынок, – вздохнул генерал уже за столом, наливая в рюмки текилу.

Пухов не понимал его пристрастия к этому, вероятно, неплохому, но воинственно чуждому русской душе кактусовому самогону.

– Это древнейший спиртной напиток на земле, – объяснил однажды генерал, когда Пухов решительно отказался от текилы. – Сейчас для его приготовления используют унифицированные технологии, а раньше в дело шли особые кактусы, и пить текилу было истинным наслаждением. Нынешняя текила – всего лишь воспоминание о том, что когда-то пили настоящие люди.

Впрочем, майору Пухову приходилось употреблять и гораздо более странные, нежели текила, спиртные напитки. Скажем, ежевичную гулийскую водку «хачтлах», для очистки которой использовался специальный порошок, одним из компонентов которого была сухая кровь убитого в бою врага. Или семидесятиградусный самогон бедуинов, получаемый из браги, в которую в качестве бродильного компонента вместе с финиками добавлялась верблюжья моча.

– Я не могу тебя взять с собой, сынок, – выпил и закусил копченым угрем генерал Толстой, – потому что это не столько путешествие, сколько паломничество. Тебе известно, чем паломничество отличается от путешествия, ведь так, сынок?

– В общих чертах, – Пухов не сомневался, что генерал Толстой вряд ли бы удовлетворился его объяснениями.

– Во-первых, сынок, паломничество – это поход одновременно во все стороны времени и реальности. Во-вторых, исправление допущенных ранее ошибок. В-третьих, охотничья экспедиция за истиной. И, наконец, в-четвертых, приуготовление к расставанию с земной жизнью, так сказать, наведение порядка в квартире перед уходом. Не скрою, сынок, мне бы очень хотелось, чтобы ты был рядом, но я понимаю, что это невозможно, совершенно невозможно… – вновь наполнил рюмки генерал Толстой.

Стало быть, подумал майор Пухов, он принял окончательное решение, что самую грязную работу должен сделать именно я!

– В чем суть операции, товарищ генерал? – спросил Пухов.

– Впервые в жизни, – задумчиво посмотрел на него генерал Толстой, – я обсуждаю намеченную операцию с человеком, который не будет принимать в ней непосредственного участия.

Но будет, подумал Пухов.

– Хорошо, майор. Считай, что суть операции в наглядном выявлении и, скажем так, максимально допустимой активизации сразу всех закономерностей исторического развития России. Я хочу, чтобы древо истины выросло, зацвело и принесло плоды прямо на моих глазах, чтобы с него сами собой отпали лишние сухие ветви. Я устал бродить во тьме с огнеметом, майор. Я хочу, черт побери, прочитать, что там начертано про Россию на этих невидимых скрижалях, которые, как известно, определяют путь человечества от вонючей пеленки до савана смердящего и которые не освещаются огнеметом… – определенно что-то вольно (в смысле добавления огнемета) процитировал генерал Толстой.

– Каким образом вы намерены побудить древо истины к столь стремительному росту?

Как ни странно, поставленная генералом Толстым цель не показалась майору Пухову чрезмерной или нелепой. Не он один хотел ясности. Ясности хотела вся Россия.

– Путем создания новых реальностей, которые, уничтожая, или, напротив, дополняя друг друга, будут последовательно, или непоследовательно, сменяться, пока, наконец, не утвердится единственная и, стало быть, истинная реальность.

– Не все реальности обладают необходимой энергией, – заметил Пухов.

– Но она неизбежно возникает в результате форсированного доведения до логического завершения основных, определяющих ныне путь, точнее беспутье, бездорожье России, тенденций, – возразил генерал Толстой.

Перед глазами майора Пухова встал обезьяноподобный вождь племени Шоша, поливающий в азербайджанском райцентре двухэтажное здание местной администрации из ручного пулемета. Почему-то на губах у Шоши была пена, а горячие стреляные гильзы отлетали от его обнаженного торса, не оставляя следов, как будто Шоша уже прошел закалку в ином пламени.

– Война всех против всех, – констатировал майор Пухов.

Он вспомнил, что говорил генерал Толстой о двух обязательных компонентах формулы стабильности в обществе. «Сначала пролитая за идею большая кровь, – говорил генерал, – потом воля меньшинства плюс искусно дозируемый страх большинства. Других рецептов стабильности общества человечество не выработало. Жаль только, – помнится, добавил генерал Толстой, – что и эта формула отнюдь не на все времена. Она, как и все сущее, конечна, стремительно конечна во времени и пространстве».

– Я бы не стал столь категорично утверждать, что это война всех против всех, – вилка генерала, как вертолет, зависла над столом, а потом подцепила с тарелки странного вида кривой соленый или маринованный корень, как если бы корень был эвакуируемым десантником. – Скорее, это конкурс сценариев, сынок.

– Какую именно сцену, товарищ генерал, вы хотели бы доверить мне в сценарии-паломничестве или пьесе-путешествии? – поинтересовался Пухов, который сколько ни блуждал взглядом по столу, не мог отыскать, кроме копченого угря, не то чтобы приемлемой, а мало-мальски привычной закуски. Стол был накрыт с капризом. К своему ужасу, Пухов увидел, что то, что он раньше принимал за жареные баклажаны, в действительности является… тоже жареной, но… саранчой! Видимо, странный стол соответствовал новому физическому облику генерала Толстого. Прежде он утолял голод блинами с искрой. Сейчас – жареной саранчой.

– Я же сказал, что тебя это не касается! – важно ответил генерал Толстой.

Майор Пухов подумал, что, старик, пожалуй, переигрывает.

– Но если бы… ты, чисто теоретически, естественно… я бы доверил тебе красивую ностальгическую сцену по так называемым уходящим объектам.

– В вашем распоряжении достаточно специалистов, отменно работающих по уходящим объектам, – усмехнулся Пухов. – В былые дни, товарищ генерал, вы доверяли мне более интересные сцены.

– Ты не прав, сынок, – подцепил на вилку саранчу генерал Толстой, стремительно отправил ее в рот. – Речь идет об эпической – в духе Тараса Бульбы – сцене. Я тебя породил, я тебя и… убью, – со вздохом выговорил глагол, который ни при каких обстоятельствах не употреблялся, когда речь шла об «уходящих объектах», говоря по-простому, намеченных к уничтожению людях. – Возьми себе генерала Сака, сынок. Сковырни с нежного белого тела России сосущую ее кровь вошь!

– Разрешите идти, товарищ генерал? – поднялся из-за стола Пухов.

– Я бы не обиделся, сынок, даже если бы ты опрокинул этот чертов стол, – ласково посмотрел на него генерал Толстой. – Хочешь, представлю тебя к очередному воинскому званию? Будешь подполковником российской армии. Ты знаешь, что такое быть подполковником российской армии, сынок?

– Так точно, – автоматически ответил Пухов. – Похороны с оркестром и пенсия вдове.

– Согласись, сынок, – тоже встал из-за стола генерал Толстой, – ты сам заставил меня сказать про генерала Сака, ведь так,?

– Мне очень понравилось определение: «сосущая кровь России вошь», – оглянулся в дверях Пухов. – Но, боюсь, вы употребили его не по адресу.