Леонид Красин. Красный лорд - Эрлихман Вадим Викторович. Страница 15

К месту ссылки братья не торопились: хотя до Нижнего было не так далеко, дорога заняла почти месяц. Не очень понятно, почему власти позволили Красиным «гулять» так долго — возможно, сыграло роль тут же поданное ими прошение о восстановлении в институте, на время рассмотрения которого им было позволено не являться к месту ссылки. В итоге братьям ожидаемо отказали, заодно на три года запретив проживание в Москве, Петербурге и Казани, но Леонид не горевал — пока что ему хватало дел и в Нижнем. По дороге, в Москве, он встретился со студентом Петром Кашинским, собиравшимся создать в Центральной России сеть рабочих кружков, и обсудил с ним тактику будущих действий. 14 мая братья прибыли к месту ссылки, условия которой были достаточно вольными: они должны были всего лишь не покидать город без разрешения и раз в неделю отмечаться в местном жандармском управлении. Вскоре Леонид устроился чертежником к военному инженеру Георгию Ревенскому, создававшему системы отопления, а параллельно завел знакомства с живущими в городе ссыльными. Их было немало, поскольку многие, имея право выбора места ссылки, селились именно в этом большом богатом городе. Большую часть ссыльных составляли народники, и Красин потратил немало времени, пытаясь «обратить» их — и порой небезуспешно — в марксистскую веру.

В «Автобиографических заметках» он упоминает, что сражался тогда с такими «мастодонтами народничества», как Н. Анненский (брат известного поэта), Зверев, Шмидт. У него, правда, был авторитетный союзник — Петр Скворцов, один из первых русских марксистов, часто критиковавший народников в прессе, — но в жанре устной полемики тот оказался беспомощным. Это проявилось в ходе собраний, где обсуждался голод 1891 года, — на одном из них побывал молодой революционер Николай Козеренко*, сразу увидевший разницу между Скворцовым и Красиным. Первый «вызывал к себе скорее ироническое отношение и, вероятно, больше задерживал, чем содействовал распространению марксистских идей», в то время как второй пропагандировал марксистскую точку зрения живо и изобретательно и вообще «оказался таким милым, интересным и остроумным собеседником, что некоторое взаимное раздражение, накопившееся в процессе дискуссии, скоро совершенно рассеялось».

В августе по протекции Ревенского Леонид устроился инженером на завод промышленных горнов в ближней деревне Кохма. Работа ему нравилась, и 3 октября в письме своему тюменскому учителю физики А. Ефимову он признался, что всё больше хочет стать инженером, но жаловался, что правительство не доверяет технической интеллигенции, хоть и нуждается в ней. Дело в том, что местная полиция, ссылаясь на отсутствие у Красина диплома, предписала руководству завода немедленно уволить его. Герман и вовсе не мог найти работу, и как-то Леонид полушутливо, вспомнив про уроки пения в Александровском училище, предложил сдать его в церковный хор. Это, конечно, был не выход, и в скором времени братья добровольно поступили на военную службу. Это позволяло им жить за казенный счет, а заодно избавиться от неизбежного призыва в армию — ведь добровольцы, они же вольноопределяющиеся, служили вдвое меньше призывников. В случае братьев Красиных этот срок составлял полтора года вместо трех.

Тот же Ревенский, которого Красин в то время называл не иначе как «покровителем», помог ему устроиться в полевой инженерный батальон, занимавшийся строительством Ярославской железной дороги. Это обеспечило братьям (хотя Герман служил в пехотном полку) вполне комфортную жизнь: жили они не в казарме, а на квартире, которую снимали на двоих, не утруждали себя ни строевой подготовкой, ни участием в учениях. Скоро Леонид, чтобы подзаработать, стал заниматься с местными недорослями математикой и физикой. В свободное время учил немецкий язык, о чем писал родным: «Теперь изрядно уже наловчил в переводах так, что со словарем в руках в вечер прочесываю страниц 10… Это тем более хорошо, что у немцев теперь уже очень интересные книжки и статьи появляются. Жаль только, что далеко не все доставать можно, ибо просветительская цензура не пропускает очень многих книг, имеющих громадный научный интерес».

Судя по тем же письмам, Красин питал надежду, несмотря на запрет, восстановиться в институте, где не доучился всего год. 11 апреля 1892 года он писал родным: «В Питере Ревенский опять видел кое-кого из наших профессоров, толковали про нас, выслушивая самые лестные похвалы способностям и талантам, и сам, со своей стороны, наговорил им про нас с три короба. Все это ни к чему, конечно, этих профессоров не обязывает, но один из них проговорился, что они рады были бы нас взять опять, да как-де вот Грессер, а потом, говорит, за других студентов боимся, потому у них целая легенда про нас сложилась. Подавать прошения, однако, нужно непременно, потому что некоторая вероятность есть».

Еще до этого, в феврале, к нему в Нижний приехал Бруснев, недавно окончивший институт. Устроившись инженером на железную дорогу Москва — Брест, он занялся созданием в городе и вокруг него марксистских кружков при содействии Кашинского и присоединившегося к ним Федора Афанасьева. Часто встречаться они не могли, чтобы не привлекать внимания полиции, и связь между ними осуществляла Любовь Миловидова. Красин для всех оставался ее женихом, и она ездила к нему, не возбуждая подозрений, а на обратном пути заезжала в Москву к Брусневу. В марте московские марксисты решили создать объединенную всероссийскую партию — видимо, это Бруснев и обсуждал с Красиным. Прощаясь, тот попросил его зайти в Петербурге к Миловидовой и своей рукой записал ему в блокнот ее адрес. Эта неосторожность оказалась роковой: в столице Бруснева 26 апреля задержали с чемоданом нелегальной литературы. Связав запись в блокноте с почерком Любиного жениха, полиция, не знавшая о визите Бруснева в Нижний, решила, что это Красин ездил к нему в Москву, а значит, нарушил запрет на посещение столиц.

Шестого мая Леонида, а с ним и Германа арестовали на съемной квартире и посадили в губернскую тюрьму, где продержали около недели. К тому времени московская организация была разгромлена, из ее членов уцелел один Афанасьев, который скрывался у рабочих в Питере. Решив, что речь идет о масштабной подпольной сети (хотя революционеры так и не успели ее создать), полицейские отвезли Леонида в московскую Таганскую тюрьму, где содержались все арестованные (Германа освободили за отсутствием улик). Оттуда 20 мая он отослал родным в Иркутск письмо, в котором пытался их успокоить: «Чувствую себя вполне нормально и был бы также совершенно спокоен, если бы знал, что вам удается отнестись ко всему приключившемуся по возможности спокойнее, без тягостных и напрасных тревог и терзаний. Знаю, что трудно это, но что же делать? Лучше все-таки перетерпеть, не муча себя понапрасну, чем изнывать в разных тревожных и невыносимых предположениях, думах и пр. За меня, повторяю, будьте спокойны: ни болезнь, ни уныние, ни тоска вконец меня не одолеют. Знайте же это; и еще раз прошу — не тревожьтесь и не унывайте…»

В одиночной камере № 505 на втором этаже ему пришлось провести 10 месяцев, первый из которых был особенно трудным: ему не давали книг, не позволяли свиданий и переписки. Но он, как образцовый революционер, не унывал: куском кирпича записывал на стенах математические уравнения, играл сам с собой в шахматы, вылепленные из хлеба, делал зарядку. Потом ему позволили брать книги из тюремной библиотеки, он продолжил учить немецкий и даже перевел толстый труд Шульце-Геверница по экономике — видимо, в компенсацию за то, что книг по экономике на русском ему не выдавали. Зато он прочитал немало трудов по философии, истории, естественным наукам. По его воспоминаниям, пребывание в тюрьме превратилось для него в «сплошной университет».

Осенью 1892 года его посетил Герман, рассказавший, что ему после окончания годичной воинской службы позволили восстановиться в институте. Когда брату надо было сдавать чертежи для экзамена, Леонид, изготовив в камере примитивные чертежные принадлежности, делал для него эскизы. Миловидова писала ему, но не навещала — он узнал от Германа, что она собирается ехать учиться в Европу. Тем временем следствие по делу Бруснева и его товарищей затягивалось, показаний против Красина никто из них не дал, и в марте 1893-го его выпустили под залог, так и не предъявив никакого обвинения.