Жертва. Путь к пыльной смерти. Дверь между… - Пайк Роберт. Страница 30

Вдруг случилось невероятное: тормозные сигналы машины Харлоу погасли, и «коронадо» с силой рвануло вбок, словно Харлоу в последний момент решил обойти идущую впереди машину до того, как Джету успеет проскочить.

Если он действительно принял столь необъяснимое решение, то это было величайшим безрассудством, ибо он поставил свою машину на пути машины Джету, который шел со скоростью не менее 180 миль и не имел ни малейшей возможности затормозить или уклониться в сторону; а ведь только это и могло спасти его.

В момент столкновения переднее колесо машины Джету ударило сбоку в самый центр переднего колеса машины Харлоу. Для последнего последствия столкновения были, мягко говоря, достаточно серьезны, ибо его машина превратилась в неуправляемый волчок, для Джету же они оказались фатальными. Даже сквозь какофонию ревущих моторов и скрежет шин на гудроне звук лопнувшей шины на переднем колесе машины Джету прогремел как выстрел, и в этот самый момент Джету был обречен. Его «феррари», полностью потеряв управление и превратившись в бездушное механическое чудовище, стремящееся к самоуничтожению, ударился о предохранительный барьер, идущий вдоль трека, отлетел от него рикошетом на другую сторону шоссе и, изрыгая красное пламя и клубы черного жаркого дыма, врезался в противоположный барьер. После удара, вращаясь, как безумный, «феррари» пронесся по треку ярдов двести, дважды перевернулся и рухнул на все четыре исковерканные колеса. И все это время Джету продолжал сидеть в водительском кресле, запертый в машине, как в ловушке. Скорее всего, он к этому моменту был уже мертв. И именно к этому моменту красное пламя превратилось в белое.

То, что Харлоу явился непосредственной причиной гибели Джету, не вызывало сомнений. Но Харлоу — одиннадцатикратный чемпион Гран-При — был и по очкам, и по общим характеристикам лучшим водителем в мире, а кто же осмелится осуждать такого человека? Такие вещи не делаются! Поэтому все это трагическое происшествие определили как гоночный эквивалент божьего деяния и, скромно опустив занавес, дали понять, что действие закончено.

Глава 2

Французы даже в расслабленном состоянии не способны скрывать свои истинные чувства, а плотная толпа, что собралась в тот день в Клермон-Ферране, была крайне возбуждена и напряжена и тем более не была расположена сдерживаться. Когда Харлоу, опустив голову, скорее плелся, чем шел, вдоль трека, направляясь из зала следствия к пункту обслуживания фирмы «Коронадо», выражение ее чувств стало поистине громогласным. Вопли, сопровождаемые типично галльским размахиванием множества сжатых в кулаки рук, шипение, свист и просто гневные выкрики были не только страшными, но и угрожающими. Зрелище было отнюдь не из приятных, казалось, не хватает только искры, чтобы вспыхнул мятеж, и мстительные чувства против Джонни Харлоу вылились бы в физическую расправу над ним. Очевидно, именно этого и боялись полицейские, ибо они шли следом за Харлоу, готовые, в случае необходимости, тут же взять его под защиту, хотя по выражению их лиц можно было судить, что такая задача им совсем не по душе, и по тому, как они избегали смотреть на Харлоу, было ясно, что они полностью разделяли чувства своих соотечественников.

Отставая на несколько шагов от Харлоу и окруженный по бокам Даннетом и Мак-Элпайном, шел еще один человек, мнение которого явно совпадало с мнением зрителей и полицейских. Гневно дергая за ремешок свой шлем, он шел, одетый в комбинезон гонщика, похожий на комбинезон Харлоу, — Никола Тараккиа фактически был водителем номер 2 в гоночной команде «Коронадо». Тараккиа был вызывающе красив. Его темные волосы вились, сияющие зубы были столь совершенны, что ни один производитель зубной пасты не посмел бы изобразить такие в своей рекламе, а по сравнению с его загаром любой другой загар показался бы бледно-зеленым. И то, что в данный момент он выглядел не особенно привлекательно, объяснялось злобной гримасой, омрачавшей его лицо, — легендарной гримасой Тараккиа, которая славилась, словно одно из чудес света, была всегда у него наготове и воспринималась окружающими с различной степенью почтительности, благоговейного ужаса или открытого страха, но никогда — равнодушно.

Тараккиа был весьма невысокого мнения о своих близких и смотрел на большинство людей, в частности на своих прославленных товарищей-гонщиков, как на недоразвитых подростков. Разумеется, круг его общения был ограничен. Но обиднее всего для Тараккиа было то обстоятельство, что, каким бы блестящим водителем он ни был, он все же чуть-чуть не дотягивал до Харлоу. И это обострялось сознанием того, что, как бы долго и отчаянно он ни старался, ему никогда не удастся преодолеть это «чуть-чуть». И сейчас, разговаривая с Мак-Элпайном, он не делал ни малейшей попытки понизить голос, что при данных обстоятельствах не имело никакого значения, так как из-за воплей толпы Харлоу все равно не смог бы ничего услышать. Правда, было ясно, что Тараккиа не понизил бы голоса и при других обстоятельствах.

— Божье деяние! — горькое удивление в его голосе было совершенно искренним. — О боже ты мой! Вы слышали, какое определение дали эти кретины судьи? Божье деяние! А я бы сказал — злодеяние!

— Ты неправ, мой мальчик, неправ. — Мак-Элпайн положил руку на плечо Тараккиа, но тот в раздражении стряхнул ее. — Если посмотреть только с внешней стороны, то можно говорить лишь о непреднамеренном убийстве. Но и эта формулировка слишком строга. Вы же сами знаете, как много водителей погибло во время гонок Гран-При за последние четыре года и только из-за того, что их машины теряли управление. — Он вздохнул.

— Теряли!.. Управление!.. — Не находя слов, что отнюдь не было ему свойственно, Тараккиа возвел глаза к небу, будто ожидая подсказки свыше. — О, боже ты мой, так ведь мы все видели на экране. Видели пять раз. Он снял ногу с педали и пошел наперерез Джету… — А вы говорите божье деяние! Ну, конечно, конечно, божье деяние! Но только потому, что за последнее время он взял одиннадцать призов чемпиона Гран-При, и потому, что в прошлом году он выиграл чемпионат и, похоже, выиграет в этом!

— Что вы имеете в виду?

— Как будто вы сами не знаете, что я имею в виду! Отлично знаете, черт бы вас побрал! Ведь если вы снимете его с дистанции, то спокойно можете снимать и всю команду! Если уж он так плох, то каковы, скажут, остальные? Мы-то знаем, что все это не так, но что скажет публика? Видит бог, и так уж многие люди, и притом чертовски влиятельные, ратуют за запрещение гонок Гран-При во всем мире, а многие страны просто ждут приличного повода, чтобы выйти из этого дела. А тут — убрать чемпиона! Как бы не так! Ведь это было бы для них отличной зацепкой… Нам нужны наши джонни харлоу, разве не так, Мак? Даже, если они убивают людей…

— А я-то думал, что он — ваш друг, Никки.

— Само собой, Мак! Само собой! Но ведь Джету тоже был моим другом!

На такую реплику нечего было возразить, и Мак-Элпайн промолчал. Тараккиа, видимо, уже высказал все, что хотел, и тоже умолк, вновь изобразив свою гримасу на лице.

Молча и без всяких происшествий, так как полицейский эскорт к тому времени значительно увеличился, все четверо дошли до пункта обслуживания. Ни на кого не глядя и не сказав никому ни слова, Харлоу устремился в павильончик за эстакадой. В свою очередь никто из присутствующих — а здесь были также Джейкобсон и двое его механиков — не попытался заговорить с ним или остановить его. Никто даже не обменялся с другими многозначительными взглядами — к чему подчеркивать то, что и так бросается в глаза? Джейкобсон просто сделал вид, что не видит Харлоу, и подошел к Мак-Элпайну. Главный механик, признанный мастер своего дела, был тощим, высоким, крепко сбитым мужчиной со смуглым, покрытым глубокими морщинами лицом, которое имело такое выражение, словно он уже давно не улыбался и не собирался делать исключения и на этот раз.

Он спросил:

— Харлоу, конечно, оправдали?

— Конечно?.. Я вас не понимаю.