Он умер в январе, в начале года.
Под фонарем стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
ему своих красот кордебалет
(«На смерть Т. С. Элиота». 1965. II: 115);
с колесом георгина, буксующим меж распорок,
как расхристанный локомотив Боччони,
с танцовщицами-фуксиями и с еще не
распустившейся далией
(«В Англии». 1976. III: 163);
И если что-нибудь взлетало в воздух,
то был не мост, а Павлова была
(«Классический балет есть замок красоты…».
1976. III: 114);
Ну, что тебе приснилось, не темни!»
«А, все это тоскливо и постыло…
Ты лучше посмотрел бы на огни».
«Ну, тени от дощатого настила…»
«Орлова! и Уланова в тени…»
«Ты знаешь, как бы кофе не остыло»
(«Горбунов и Горчаков». 1965–1968. III: 266).
Возможно, что связь танца Василисы, в которую превратилась лягушка, с балетными образами Бродского представлена у Крепса гораздо глубже, чем на уровне танцевальной образности и на уровне текстопорождающей фонетики.
Этимологически слово лягушка произведено от слова ляга – ‘ляжка, бедро’ (ср.: лягать) (Фасмер, 1986: 549). В стихотворении Бродского о балете – «Классический балет есть замок красоты…» (1976), посвященном Михаилу Барышникову, есть такой фрагмент, в котором вульгаризм ляжек, фонетически усиленный словом ляжешь, содержит потенциальный образ лягушки, возможно, и проявленный Крепсом:
В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад,
и, крылышкуя [134] скорописью ляжек,
красавица, с которою не ляжешь,
одним прыжком выпархивает в сад
(III: 114).
В стихах Бродского упоминается и Кощей (в контексте с названиями танцев), причем это слово притягивает выразительные созвучия-аллитерации:
Ночной кислород
наводняют помехи, молитва, сообщенья
о погоде, известия,
храбрый Кощей
с округленными цифрами, гимны, фокстрот,
болеро, запрещенья
безымянных вещей
(«Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова». 1974. III: 53);
В провалах памяти, в ее подвалах,
среди ее сокровищ – палых,
растаявших и проч. (вообще их
ни при кощеях
не пересчитывали, ни, тем паче,
позднее) среди этой сдачи
с существования, приют нежесткий
твоею тезкой
неполною, по кличке Муза,
уже готовится. Отсюда, муха,
длинноты эти, эта как бы свита
букв, алфавита
(«Муха». 1985. III: 287).
Та же аллитерация встречается у Бродского и безотносительно к Кощею:
Кесаря мощь кóпья о плащ нощи иступит,
воинству рощ, воинству чащ цифрой уступит
(«Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром». 1967) [135].
Крепс еще больше усиливает фонетический образ слова Кощей.
Есть у Бродского и упоминание сказочной избы на курьих ножках:
Помесь прошлого с будущим, данная в камне, крупным
планом. Развитым торсом и конским крупом.
Либо – простым грамматическим «был» и «буду»
в настоящем продолженном. Дать эту вещь как груду
скушных подробностей, в голой избе на курьих
ножках. Плюс нас, со стороны, на стульях
(«Кентавры III». 1988. IV: 46).
Упоминание избы на курьих ножках в цикле «Кентавры» примечательно – в нем говорится о соединении разных сущностей.
Избушка на курьих ножках (дом Бабы-яги) – так же, как и кентавр, как и царевна-лягушка – соединение зооморфного образа с человеческим.
Древнейшим субстратом можно признать устройство хаты животной формы при обряде инициации. В этом обряде посвящаемый как бы спускался в область смерти через эту хижину. Отсюда хижина имеет характер прохода в иное царство. В мифах уже теряется зооморфный характер хижины, но дверь, а в русской сказке столбы, сохраняют свой зооморфный вид (Пропп, 1986: 64).
Зооморфность избушки Пропп объясняет тем, что в ней герою предстоит быть съеденным.
В поэме Крепса говорится: Иван живет как сыр в избе на курьих ножках. С одной стороны, это фразеологический эллипсис – обрывок поговорки как сыр в масле катается – о сытой благополучной жизни. С другой стороны, парадоксальное выражение живет как сыр можно понимать и так: сыр – то, что предназначено для еды.
Очень интересна строка поэмы Крепса Ей надоело быть бесплатным водолазом.
У Бродского слово бесплатный встречается в стихотворении «Теперь я уезжаю из Москвы…», и в этом тексте оно связано с мотивом неудачной стрельбы:
Стреляй по жизни, равная судьба.
О, даже приблизительно не целься.
Вся жизнь моя – неловкая стрельба
по образам политики и секса.
Все кажется, что снова возвратим
бесплодность этих выстрелов бесплатных,
как некий приз тебе, Москва, о, тир –
все мельницы, танцоры, дипломаты
(«Теперь я уезжаю из Москвы…» ‹?›) [136].
Обратим внимание на то, что здесь есть и слово танцоры.
А слово водолаз представлено в стихотворении Бродского «Письмо в бутылке»:
Хотелось бы думать, что пел не зря.
Что то, что я некогда звал «заря»,
будет и дальше всходить, как встарь,
толкая худеющий календарь.
Хотелось бы думать, верней – мечтать,
что кто-то будет шары катать,
а некто – из кубиков строить дом.
Хотелось бы верить (увы, с трудом),
что жизнь водолаза пошлет за мной,
дав направление: «мир иной»
(«Письмо в бутылке». 1964. II: 172).