Иди за рекой - Рид Шелли. Страница 28

Помимо извращенного аппетита, меня стала одолевать усталость, недомогание и внезапные спазмы в животе, из‐за чего ежедневные задачи – принести воды или набрать хвороста – давались мне все тяжелее. Я с трудом нагибалась, чтобы уложить щепки для растопки и разжечь костер, – и после этого вынуждена была присесть отдохнуть. Когда первые ягоды малины, которых я так долго дожидалась, созрели и превратились в сладкие драгоценности, я потащилась вверх по склону, чтобы сорвать и жадно проглотить их все до единой. Но когда пошла обратно, под гору, ноги меня едва несли, я с трудом добралась до постели и больше уже ни разу не собралась с духом отправиться за ягодами.

Живот у меня вырос такой огромный, что, казалось, каждый дюйм моего тела отдавал сейчас все свои силы на то, чтобы поддерживать эту громадину. Руки-ноги будто высохли. Стопы болели. От лежания в постели начинало ломить спину. Если я устраивалась посидеть, это доставляло муки мочевому пузырю и кишечнику. Если вставала на ноги, это было испытанием для бедер, а когда шла, казалось, что таз сейчас просто развалится.

Как‐то безлунной ночью – думаю, это было в конце июля или начале августа, но точно не скажу, потому что перестала вести счет дням с помощью зарубок на стене хижины, как прекратила все прочие занятия, кроме самых необходимых, – я вертелась без сна в постели, силясь найти удобную позу и прогнать из головы ощущение дискомфорта и мысли о сытной еде. Промучившись так несколько часов, я наконец в отчаянии встала с постели – не понимая, куда деваться и что делать, чтобы стало полегче. Я зажгла свечу, надела большой свитер, который стащила у Ога, и вышла из хижины в прохладную черную ночь. Сверху мне подмигивали миллионы звезд, но я на них едва глянула, так отчаянно мне хотелось найти что‐нибудь, что меня успокоит. Меня поманил к себе сад. Я опустилась на колени и выдернула из земли первую свеколку. Размером она была не больше виноградины, но я съела ее прямо так, вместе с налипшей землей и большой частью стебля. Я выдернула еще одну, и еще одну, хоть и понимала, что гублю урожай, поедая его сейчас, когда от него еще практически нет никакого толку, но остановиться не могла. Земля хрустела на зубах – ощущение одновременно отвратительное и отчего‐то утешительное, и вот через несколько мгновений я по необъяснимой причине принялась запихивать в рот горсти земли. Это было так неправильно и в то же время так верно, что я, раздираемая этим противоречием, разрыдалась. Я облизывала грязные ладони, и грязь была подсолена слезами. Ребенок принялся яростно пихаться, будто бы требовал еще.

Когда я встала, чтобы вернуться в тепло хижины, ошарашенная и пристыженная тем, что натворила, матка вдруг напряглась. Сначала спазм был небольшой и знакомый, но потом усилился, стал расширяться и наконец обхватил меня так крепко, что весь живот приподнялся и стал будто каменный, и мне показалось, что я сейчас потеряю сознание. Я с трудом забралась обратно в хижину и доковыляла до кровати. Боль и напряжение спустя некоторое время отступили. Несмотря на свою неосведомленность в теме родов, я догадалась, что это были первые схватки. Я пришла в ужас. Когда меня наконец сморил сон, мне приснилось, будто я ищу что‐то и никак не могу найти. Проснулась я в мокром белье и в мокрой постели, и чем‐то влажным оказались приклеены друг к другу ляжки.

Говорят, существует милосердная амнезия, сопровождающая процесс родов, и очень может быть, что это правда, потому что я почти не помню подробностей того, как мой сын появился на свет. Но вот что я помню очень хорошо: я понимала, что я чересчур слаба, чтобы сделать все как следует, но в то же время понимала, что вопреки всему должна это сделать.

Схватки длились несколько дней, постепенно усиливаясь, и с каждым новым приступом я чувствовала себя все более неопытной, дикой и напуганной. Больше всего меня страшила неизбежность родов, как будто бы я вскочила на дикого жеребца и теперь у меня нет иного выбора, кроме как скакать на нем, пока он меня не сбросит. Мысли о еде сняло как рукой. Все, что было вокруг, исчезло. Я была вся сплошь тело, распахнутая рана. Когда боль стала невыносимой, я завопила, захрипела и упала на колени посреди своей поляны, раскачиваясь на четвереньках, как больное животное. К тому моменту, когда мне стало уже казаться, что бедра вот-вот вышибет в стороны и они улетят в противоположных направлениях, я кое‐как умудрилась вползти в хижину. Не помню, чтобы я раздевалась, но скоро я уже сидела голая на корточках на земляном полу, вцепившись в край кровати.

Помню, как потянулась дрожащей рукой к влагалищу, но вместо него нащупала между ног твердую макушку крошечного черепа. Не помню, как стащила розовые одеяла с кровати на землю подо мной; не помню череды потугов, которые вытолкнули ребенка и он выскользнул из моего тела; смутно помню, как упала на колени и прижала его, вертлявого, будто уж, к своей груди, а наши тела все еще были соединены багровой пульсирующей пуповиной. Единственное, что я помню о появлении своего сына на свет совершенно отчетливо, это то, что он не двигался.

Он был крошечный и безжизненный, будто кукла, движение ему сообщали лишь мои дрожащие руки. Мой усталый разум пытался увязать действительное с невозможным. Мощная живая сила, которая так настойчиво рвалась на свободу, исчезла. Я понимала, что нужно сделать что‐нибудь, чтобы его спасти, но я была всего лишь маленькой глупой девчонкой, одной посреди диких безлюдных гор, которая понятия не имела, что делает. Ясное дело, ребенок умрет, – подумала я в бреду и безумном отчаянии, и сама я, истерзанная и изможденная, истекающая кровью, конечно же, отправлюсь за ним следом. Мне не пришло в голову ничего другого, кроме как заорать.

– Живи! – закричала я, возможно, обращаясь не только к младенцу, лежащему у меня на коленях, такому синему и неживому, но и к себе самой. – Живи! – всхлипывала я снова и снова, как будто бы это слово могло оживить мертвого.

Но тут, я клянусь, рядом со мной появился Уил. Он поднял нашего ребенка повыше и уложил головкой мне на локоть. Потом потянул меня за свободную руку, и мы стали вместе растирать грудную клетку малыша, точь‐в-точь как Уил это делал тогда с неживым щенком Руби-Элис. Сначала мягко, потом настойчиво, целеустремленно, Уил водил моей расправленной ладонью над сердцем ребенка, переворачивал его и гладил пушистую спинку, потом переворачивал обратно, растирал и призывал к жизни. Уил дунул в крошечные синие губки нашего малыша. Но он все равно не оживал.

Уил не сдавался. Моими ладонями он стал быстрыми кругами растирать грудную клетку младенца – тоненькие полоски ребер, мягкую, как шерсть ягненка, фиолетовую плоть. И вдруг будто кто‐то резко повернул немыслимый мистический выключатель – малыш сделал вдох. Звук был хриплый, глубокий и забитый, и совершенно неожиданный. Я перевернула его лицом вниз и постучала по спине, пытаясь прочистить легкие, а когда это не сработало, снова развернула к себе лицом и просунула пальцы в слизь, забившую крошечный беззубый рот. Он с клокотом вдохнул еще раз, слабо и неуверенно. Я поднесла его рот к своему, резко втянула воздух, выплюнула слизь, снова прижалась губами к его губам и опять вдохнула, вызывая в нем жизнь с такой же настойчивостью, с какой солнце выманивает из почвы ростки.

Никогда в жизни я не слышала ничего прекраснее, чем первый крик моего малютки сына. С восхищенной улыбкой я повернулась к Уилу и с изумлением обнаружила, что его рядом со мной нет. Но он там был, всего несколько секунд назад, он помогал мне спасти нашего ребенка. И все же единственное осязаемое присутствие Уила было в самом ребенке, который понемногу розовел и уже вопил. Левой рукой я прижала его к груди, а правой стянула с кровати еще одно одеяло. Вытерла ребенка и завернула, нежно приговаривая срывающимся голосом, чтобы успокоить его плач. Я знала, что надо придумать, как бы перерезать пуповину, но была в состоянии лишь прижимать его к себе и раскачиваться взад-вперед, плача от радости, изумления и благодарности. Мой ребенок жив. Возможно, я все‐таки не такая глупая девчонка, какой себя считала: ведь создала же я новую жизнь и помогла ей выйти на свет.