Иди за рекой - Рид Шелли. Страница 57

Изрядно опьянев, я решила, что надо делать. Ведь на самом‐то деле, насколько нам было известно, Лукас не родился 31 августа. В действительности я не была ему матерью, Пол – отцом, а Макс – братом. Не существовало официальных записей о дате рождения Лукаса. Я пойду в военкомат и заявлю о том, что его свидетельство о рождении – подделка. Но для начала мне придется признаться моему Лукасу в том, что и я – подделка тоже.

Я допила все, что оставалось в бутылке, с четким пониманием: в тот день из лотерейного барабана вытащили ложь нашей семьи.

Правда

Нельзя было говорить ему правду.

За две недели до того, как мальчикам предстояло явиться на медосмотр, Лукас пришел к нам постирать свои вещи. Пол не одобрял того, что ребята используют нашу машинку вместо прачечной-автомата в городе, поэтому они приходили по утрам, когда его нет дома. Я никогда не знала, в какой момент то один, то другой вдруг войдет с бельевым мешком в руках, оба – такие эффектные парни, каждый по‐своему. У Лукаса – сильные широкие плечи, мускулистые руки и гладкая смуглая кожа. А еще – улыбка, от которой у меня плавилось сердце. В тот последний день, когда я еще не потеряла сына, на нем была белая футболка и джинсы, а черные волосы он остриг совсем коротко, хотя в моду уже вошли длинные космы. Он был прекрасен.

В ожидании дня, когда им надо будет явиться на призывной пункт, я достала свидетельства о рождении мальчиков у Пола из папок с документами. За исключением имени, свидетельство Лукаса было практически идентично свидетельству Макса – то же время и дата, и чернильный отпечаток младенческой ступни. Я вспомнила, как Пол достал подделанный документ из кожаного портфеля и велел мне убрать его в папку и не задавать никаких вопросов. С тех пор эта бумага никогда ни у кого не вызывала сомнений, и я знала, что и на этот раз будет так.

Когда Лукас в тот день попросил у меня свидетельство, я молча протянула ему документ. Сын небрежно сложил его пополам и сунул в задний карман штанов. У меня пересохло во рту, не передать как.

Я попросила его, пока машинка стирает, помочь мне во дворе. Лукас в своей обычной мягкой манере послушался, пошел за мной на задний двор и взял грабли. Мы работали бок о бок, сгребая мертвую траву и не говоря ни слова о войне, а вместо этого обсуждая ласковое весеннее солнце и возвращение птичьих криков.

С птичьих криков у нас все началось, на них у нас все и закончилось.

Я вдруг уронила грабли и все ему рассказала. Как мы наобум свернули с дороги на ту поляну. Про пикник, про голодного ребенка на заднем сиденье машины, про то, как мы решили вырастить его как своего собственного, про долгую дорогу домой. Про невозможность подобного совпадения, про благословенность нашей невероятной встречи, про то, как открылось ему навстречу мое сердце. Мы оба опустились на садовую скамейку под старым тополем, и я взяла его руки в свои. Сказала, что люблю его. Сказала, что он – мой сын. Но с каждым словом моего признания на лице его проявлялось все больше смятения и гнева, пока наконец на месте жизнерадостного молодого человека, вошедшего в тот день в наш дом, не оказалась его копия из растопленного воска. Он внимательно слушал и ни о чем не спрашивал.

– Лукас, ты родился не 31 августа, – сказала я, будто протягивая жалкий утешительный приз после жестокого избиения.

Он посмотрел на меня ничего не выражающими глазами.

– Тебе не нужно ехать во Вьетнам, – объяснила я. – 31 августа – это не твоя дата рождения.

Он выдернул у меня свои руки и ненадолго задумался, прежде чем спросить:

– Тогда какая же – моя?

– Я не знаю, – ответила я.

– Но… – начал он, достал из кармана свидетельство о рождении, развернул его и разгладил на коленке.

– Это подделка, – со стыдом произнесла я, вместе с ним уставившись на бумагу.

Ему было необходимо, чтобы в ответ на его потрясенное молчание я засыпала его подробностями – о том, когда он родился, откуда он родом, как я допустила такой обман и каким образом планировала теперь отмотать обман обратно, чтобы спасти его от войны, – но в этот момент я осознала, что у меня нет ответа ни на один вопрос, который он вправе мне задать.

Тут, будто в идеально срежиссированной трагедии, со скрипом распахнулась задняя дверь-сетка и захлопнулась за Полом, внезапно пришедшим из университета раньше обычного своего обеденного времени. Лукас вскочил на ноги и затолкал документ обратно в джинсы.

Я встретилась с ним взглядом и без слов взмолилась не говорить отцу о том, что я ему рассказала. Но он в ответ посмотрел на меня такими пустыми глазами, что я прошептала: “Лукас, пожалуйста”.

Для моего милого мальчика все это было уже слишком. Пол принялся, как это с ним всегда бывало, цепляться к Лукасу – за слишком свободно наполненную стиральную машинку, за обед, за то, что отвлекает мать от домашних дел, – и тут Лукас взорвался. Двадцать лет тирании Пола, накапливающейся у него внутри, теперь рванули наружу как из пушки. Лукас дал ему такой отпор, какого я от него в жизни не видела, на каждое оскорбление ответил встречным и наконец объявил во всеуслышание правду, которой прежде никто и никогда не произносил вслух: Пол ему никакой не отец, и он этому чертовски рад.

– Очень хорошо, – свирепо проговорил Пол, и по лицу его вместо изумления расползлась злобная ухмылка. – Одной обузой меньше.

Как олень, внезапно обнаруживший погоню, Лукас на мгновенье замер в ошарашенном оцепенении – и бросился бежать. Добежав до конца двора, он остановился, оглянулся на меня, с пылающими щеками, по которым лились слезы, и прокричал:

– А как же Макс?

– Макс не знает, – ответила я, неправильно поняв его вопрос.

– Нет, – перебил он, рыдая уже в голос. – Макса ты как спасешь?

Он хотел сказать, от Вьетнама. Он хотел сказать, как же я могла одного сына спасти, а второго – нет.

– Лукас, Макса я спасти не могу, – поперхнувшись, проговорила я.

На одно чудовищное мгновенье мои слова повисли в воздухе между нами, и тут он легко и грациозно перескочил через забор и исчез.

Я упала на колени в весеннюю траву, а Пол скрылся в доме.

Я уверяла себя, что мой сын просто убежал к реке. Но вечером позвонил Макс и сказал, что из квартиры исчезли все вещи Лукаса. Лезвие правды нанесло мне в тот день так много ударов, что я солгала Максу – притворилась, будто не видела его брата. Забытое в машинке белье я переложила в сушилку и потом плакала, складывая вещь за вещью, тщательно разглаживая каждую складочку, чтобы одежда лежала аккуратной стопкой, когда бы он за ней ни вернулся.

Через неделю мы получили открытку с изображением небоскребов на фоне снежных вершин. Я дрожащей рукой перевернула открытку, чтобы прочесть надпись на обороте. Там четким знакомым почерком моего сына была выведена дата – 18 марта 1970 года – и вердикт: “Зачислен на военную службу в Денвере. Больше для вас не обуза. Скажите Максу, чтобы не держал зла. Спасибо за все. Лукас”.

Ожидание

Я все ждала, когда Макс начнет задавать вопросы. Но, казалось, его не беспокоил ни внезапный призыв Лукаса, ни его собственная предстоящая медкомиссия и зачисление на службу.

– Ма, всего два дня осталось, – хвастливо объявил он за куском моего яблочного пирога.

Он отпустил длинные волосы, и их бы давно следовало помыть. Глаза у него были красные и мечтательные.

– Скоро буду на месте вместе с остальными засранцами, прикончим там с Лукасом кучку коммуняк, то‐то повеселимся.

Война была для него приключением из альбома с комиксами, а воображаемые джунгли Юго-Восточной Азии – глупой площадкой для игр.