Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография - Замостьянов Арсений Александрович. Страница 116

Несколько раз дочь Рыкова хлопотала о реабилитации отца, но тщетно. Всерьез это стало возможным только в середине 1987 года, во времена горбачевской перестройки, накануне 70-летия Октября. Правда, общественное внимание сосредоточилось на фигуре Бухарина, в котором тогда видели альтернативу Сталину, теоретика НЭПа, который, вместо сталинского «казарменного социализма», обосновывал путь к «социализму с человеческим лицом». 30 июля 1987 года поэт Евгений Евтушенко направил генеральному секретарю ЦК КПСС Михаилу Горбачеву депешу, которую вскоре опубликовал в одной из своих книг: «Переправляю Вам письмо с просьбой о реабилитации несправедливо обвиненных в свое время и казненных деятелей партии, и среди них в первую очередь Николая Ивановича Бухарина, которого Ленин называл „законным любимцем партии“. Это письмо подписано представителями передовой части нашего рабочего класса с Камаза. Под этим письмом могли бы подписаться и все лучшие представители нашей интеллигенции. Все те, кто не только поддерживают на словах перестройку и гласность, а проводят их в жизнь, безусловно разделяют мнение авторов этого письма. Реабилитация Бухарина давно назрела, и год семидесятилетия нашего государства — самое лучшее для этого время. Мы, как наследники революции, не имеем права не вспомнить добрыми словами всех, кто ее делал» [208]. В прессе о «правых уклонистах» — и в первую очередь о Бухарине — уже писали восторженно. В конце сентября вышло постановление Политбюро об образовании Комиссии «по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30–40-х и начала 50-х годов» под председательством Михаила Соломенцева, возглавлявшего Комитет партийного контроля. Среди инициаторов реабилитации, вошедших в эту комиссию, выделялся секретарь ЦК Александр Яковлев. Включили туда и председателя КГБ Виктора Чебрикова.

Они собирались, листали старые дела, обсуждали, иногда спорили, но участь всех нереабилитированных «правых уклонистов», кроме Генриха Ягоды, была предрешена: пришла пора каждому из них вернуть доброе имя. В результате 4 февраля 1988 года вышло постановление пленума Верховного суда СССР: отменить приговоры «от 13 марта 1938 г. в отношении Бухарина Николая Ивановича, Рыкова Алексея Ивановича, Розенгольца Аркадия Павловича, Чернова Михаила Александровича, Раковского Христиана Георгиевича, Буланова Павла Петровича, Левина Льва Григорьевича, Казакова Игнатия Николаевича, Максимова-Диковского Вениамина Адамовича (Абрамовича), Крючкова Петра Петровича, а также приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР от 8 сентября 1941 г. в отношении Раковского Христиана Георгиевича» за отсутствием в их действиях состава преступления. Рыкова, как и всех упомянутых в этом списке, восстановили в рядах партии. Публикаций о Рыкове было намного меньше, чем о Бухарине, но и Алексея Ивановича отныне представляли «большевиком ленинской гвардии» и, «возможно, единственным соратником Ленина, понявшим суть нэпа» [209]. Но вскоре понятие «соратник Ленина» уже не воспринималось как безоговорочный комплимент. В 1990–1991 годах более популярны оказались идеи, полностью отрицавшие семидесятилетний большевистский путь России. Появились книги и статьи о Рыкове, а также переиздания рыковских выступлений. О нем снова стали достаточно объективно писать в учебниках, ему посвящались диссертации, публиковались архивные документы, связанные с деятельностью революционера и председателя Совнаркома. Но все-таки рыковское наследие так и осталось на обочине общественного внимания. Думается, это несправедливо. Слишком много важных уроков таят его судьба и политическая биография.

Если бы Алексею Ивановичу довелось оставить мемуары — мы бы поразились его знаниям тонкостей «подпольной жизни», конспирации, тайной борьбы с политической системой… Недаром Ленин подчас поручал ему самые деликатные и рискованные задания — такие, как дело о наследстве Николая Шмита, в котором Рыков, как мы увидели, проявил себя надежнее других товарищей.

Тридцать пять лет назад, когда и в прессе, и в научно-популярной литературе имя Рыкова снова стало появляться не в уничижительном контексте, всех интересовали только две линии его жизни и деятельности. Первая — гибель. Рыков как «соратник Николая Бухарина» и жертва репрессий — таким его знали и почитали, в особенности после запоздалой реабилитации в 1988 году. Вторая линия — НЭП, участие Рыкова в разработке, реализации и защите этой уникальной для советской истории экономической программы. Тогда в повторении (на новом уровне, конечно) нэповского опыта видели чуть ли не экономическую панацею. При этом всех интересовала не сложная реальность НЭПа, а комплиментарная легенда о нем как о некой конвергенции социализма и капитализма, который принес стране изобилие.

Бухарин — яркая личность, талантливый и спорный теоретик, редко несший ответственность за экономику, за жизнь в стране, — увы, во многом заслонил Алексея Ивановича в истории. Сегодня Рыков притягивает нас как гораздо более сложная фигура, как крупный политик, знавший взлеты и падения. Чрезвычайно интересен опыт революционера-подпольщика — одного из самых последовательных и энергичных в десятилетия, предшествовавшие 1917 году. Заслуживают внимания и участие Рыкова в подготовке захвата власти большевиками в октябре 1917 года, его бескомпромиссные споры с Владимиром Лениным, его позиция, которая привела одного из самых опытных членов ЦК к временному уходу из Совнаркома и ЦК. И это — в решающие дни революции! А ведь Ленин назначил Рыкова первым наркомом внутренних дел, то есть изначально видел в нем силовую опору революционной власти. И вдруг — отставка, дезертирство из-за несогласия с политикой диктата одной партии. Только через несколько месяцев Рыков нашел компромисс с вождем партии и председателем Совнаркома — и вернулся в большую политику. Оказалось, что он просто необходим советской (а по существу — большевистской) власти как один из немногих грамотных руководителей, вышедший из среды «стреляных» профессиональных революционеров.

Его революционные принципы сформировались рано, еще в гимназические годы — но Рыков, судя по всему, имел смелость сомневаться в канонах. Основу он, конечно, поддерживал. Это — марксизм (разумеется, не в догматическом, а в творческом варианте), ставка на пролетариат, на приоритет общественной собственности на средства производства. То есть на социалистическую революцию. Никакого почтения к устоявшимся формам государственного управления! Никакого страха перед радикальными изменениями. Ставка на всеобщее бесплатное образование, подчиненное идее народного государства. Наконец, развитие в рамках глобального международного проекта, в котором задействованы десятки государств, которые неминуемо двигаются (или в скором времени двинутся) к социализму и коммунизму. Таковы азы рыковского мировоззрения. Рыкова нельзя воспринимать в отрыве от русского марксизма, от мечтаний и дел самого радикального крыла русской революции. Большевики строили принципиально новое государство. Даже не государство — а глобальную систему, которая должная была объять весь мир. А Россия мыслилась как важное (при удачном стечении обстоятельств — самое важное) звено этой системы. Но… В его политической судьбе шатаний было больше, чем прямолинейного службизма. У каждого из лидеров большевистской России был свой НЭП. Есть основания считать, что Алексей Иванович со своей всегдашней идеей «широкого социалистического фронта» воспринимал НЭП как начало отказа и от политической монополии одной партии.

Таков был Рыков, внук хлебопашца, сын неудачливого торговца…

Среди лидеров пролетарской партии было не так уж много выходцев из самых низов, из провинциальных рабочих и крестьян, чьи отцы по всей стране искали «лучшей доли», почти как герои Максима Горького. Рыков как раз из таких. Возможно, это придавало ему веса. Хотя куда важнее происхождения оказались его профессиональные качества, и прежде всего умение учиться. Да, он был великим самоучкой — и этот талант присущ тем немногим революционерам, которые не затерялись после Гражданской войны. Напротив, к войне он относился как к аномалии, а в мирное время обнаружил и административный талант, и мастерство управленческого маневра. Изучать экономику для Рыкова было интереснее (и, представьте, даже романтичнее!), чем комиссарить на «колчаковских фронтах». Поэтому к началу 1920-х годов именно Рыков постепенно стал символом возрождения российской экономики после невиданного спада, связанного и с Первой мировой, и с двумя революциями, и с Гражданской войной, и с повсеместной неуправляемостью.