Плохая война - Конофальский Борис. Страница 26

– Остановитесь, господа.

– Что еще? – нетерпеливо крикнул фон Зейдлиц

– В поединке нет надобности. – Он полез в кошель и достал оттуда склянку. Поднял ее над головой, чтобы все видели. – Вот яд, которым господин Шауберг собирался меня отравить.

– Это отвратительная ложь! – заорал фон Зейдлиц, багровея лицом. – Вы лжец, Эшбахт!

– Нет, не ложь. У меня есть письма Шауберга к Элеоноре Августе фон Мален, в которых он пишет, что купил яд для меня у старой повитухи за пять талеров.

– Мы даже не будем читать ваши письма, – шипел молодой граф.

– Это навет! – ярился фон Зейдлиц.

– Верно, верно, – тут же поддерживал его Теодор Иоганн, – это клевета на все добрые дома нашего графства.

– Сын мой, – заговорил старый граф, приходя, так же как и все, в волнение, – это очень серьезное обвинение. Очень серьезное.

– Что ж, – холодно произнес кавалер, он, кажется, сейчас был один, кто оставался спокоен, – я буду писать епископу Малена или лучше даже архиепископу Ланна, чтобы он прислал сюда святых отцов, опытных святых отцов из Священного трибунала, чтобы они провели расследование и установили доподлинно, был ли Шауберг отравителем.

– Плевать мне на ваших попов! – закричал Зейдлиц. – И я…

Старый граф прервал его движением руки и заговорил, обращаясь к Волкову:

– Сын мой, обвинение сие весьма тяжко, и даже святые отцы из трибунала захотят услышать свидетелей. Есть ли у вас свидетели? Письма письмами, но без свидетелей дело не пойдет.

Волков обернулся назад.

– Максимилиан, пригласите госпожу Ланге.

Юноша кивнул и чуть не бегом кинулся к шатру кавалера.

Все господа, и со стороны графа, и со стороны Волкова, без единого слова и даже без единого звука стояли и смотрели, как от шатра, чуть подбирая юбки, чтобы не пачкать их в мокрой глине, спускается высокая и стройная Бригитт. Она была удивительно хороша в своем лучшем зеленом платье, небольшой шубке и с идеальной прической, несмотря на ветер. Она раскраснелась от волнения, ведь десятки мужчин смотрели на нее, но это ничуть ее не портило. За ней шел Максимилиан, такой же взволнованный и краснощекий, как и госпожа Ланге.

– Ах, это вы, дитя мое! – старый граф стал щурить глаза, когда она приблизилась. – Подойдите ко мне, подойдите.

Госпожа Ланге подошла и, больше не боясь грязи, встала перед графом на колени и поцеловала его перчатку.

– Ах, Бригитт, вы ли это, воспитанница моя?

– Да, господин граф, это я, – улыбалась госпожа Ланге.

– Ах, как вы стали хороши, вот бы ваша матушка порадовалась, увидав вас.

А вот молодой граф так, кажется, вовсе не был рад видеть тут Бригитт.

– К чему она здесь? – спросил Теодор Иоганн, грозно глядя на красавицу.

Волков ему не ответил, он опять поднял склянку с ядом, чтобы все видели, и спросил:

– Госпожа Ланге, знаете ли вы, что это?

– Узнаю ту склянку, что передал мне господин Шауберг, говоря, что в ней яд.

– Опять ложь! – закричал фон Зейдлиц. – Где он вам ее передал?

– В замке Малендорф, когда я была там, под лестницей у кухонь он мне этот флакон и передал.

– Зачем же ему это? – спросил старый граф с неподдельным удивлением.

– Сказал, чтобы я отравила господина Эшбахта. И сказал, куда лить яд, чтобы вкуса Эшбахт не почувствовал. Сказал, чтобы лила я его в крепкое вино, и то после того, как он уже другого выпьет, – и тогда вкуса яда уже не разберет.

– И что же он вам за это обещал? Он был беден, у него ничего не было! – все еще не верил фон Зейдлиц.

– Он ничего не обещал, – спокойно отвечала госпожа Ланге, – обещала госпожа Эшбахт. Говорила, что когда господина Эшбахта не будет, то выйдет она замуж за господина Шауберга. И тогда подарит мне свою карету, кучера, девку в услужение даст, и двести талеров серебром обещала. Просила, чтобы я все сделала.

Тут старый граф закрыл глаза перчаткой. А молодой стал черен лицом и спросил сквозь зубы:

– Отчего же это она вас просила?

– Оттого, что я дом у господина Эшбахта веду и чуланы с едой, и погреба с вином, и прислуга – все это в моей власти.

И замолчал молодой граф, не зная, что еще и спросить. Молчал, а злоба в нем клокотала.

– Этого быть не может! – упорствовал фон Зейдлиц. – Это навет!

И тут Бригитт, повернув к нему свое прекрасное лицо, холодно стала говорить, так говорила, словно пощечины отвешивала при каждом слове:

– Коли надобно будет, все, все повторю на Святом Писании, и при добрых людях, и при святых отцах. За каждое слово свое душой бессмертной своей отвечу.

И насупившийся фон Зейдлиц отступил перед прекрасной женщиной, ни слова не сказав более, повернулся, взял у человека свою шубу и пошел к своему коню. Старый граф так и сидел, закрыв лицо рукой, а молодой так и стоял с лицом темнее, чем камень. Больше ему сказать было нечего. Остальные сеньоры тоже молчали.

Дело было сделано. И последнее слово сказала именно она, его красавица Бригитт. Так сказала, что у всех господ продолжать упреки желание отпало. Ах, как хотелось Волкову поцеловать ее прекрасные губы. И уже думал он, каким подарком ее отблагодарить.

Он, его выезд и его офицеры стали раскланиваться с господами, что приехали с графом. Кажется, даже среди них были люди, довольные тем, что не случилось кровопролития. Только граф молодой все еще стоял, скрестив руки на груди, и на поклоны не отвечал, так и смотрел взглядом, полным неприязни, то на Волкова, то на Бригитт.

А кавалер и его люди пошли уже к своему лагерю, и балагур Бертье вдруг стал представлять встречу как сражение:

– Враг был силен и первым пошел на сближение. И атаки его были яростны, но кавалер, как и всегда, стойко оборонялся. И когда враг уже считал победу своею, наш командир выпустил госпожу Ланге, и та своим ударом во фланг врага опрокинула и смела его с поля. Полная победа, полная! Слава госпоже Ланге!

– Истинно так, истинно! – поддерживал его Рене. – Окажите честь и дозвольте поцеловать вам руку.

Красавица покраснела так, что все ее веснушки, что зимой исчезали, вновь стали заметны. И молча, так как не могла от волнения говорить, давала целовать себе руку всем господам, что просили об этом. Последним целовал ей руку Волков. И когда он поднял голову, Бригитт улыбалась ему, хоть в ее прекрасных зеленых глазах стояли слезы.

Да, то была победа, как и говорил славный Бертье, но победа та была временная, и это Волков отлично понимал. Если молодой граф от простой неприязни перешел к открытой вражде, а по-иному все это дело и не выглядело, то нужно было искать причину. И единственный человек, который мог ему открыть эту тайну, жил, конечно, во дворце самого графа.

Вернувшись в Эшбахт, Волков всех своих людей звал к себе в дом на обед. Раз не доели свинью на границе, отчего же не доесть ее в тепле и с вином и с пивом, раз дело прошло удачно. Все с радостью согласились. С радостью. А вот у него радости особой не было.

Пока все рассаживались за стол, едва умещаясь за ним, кавалер ушел наверх и звал к себе брата Ипполита и Сыча. Монах, зная, зачем его зовут, принес чернильницу, перья и бумагу, сургуч и свечу. А Сыч сел на стул, молча ожидая, когда господин напишет. Сыч изменился после плена, Волков это замечал. Он стал тише, молчаливее и серьезнее, что ли.

– Вот. – Кавалер указал на письмо, которое монах запечатывал при помощи свечи и сургуча. – Нужно отвезти его Брунхильде.

– Но так, чтобы другие-какие люди о нем не ведали? – догадался Фриц Ламме.

– Именно.

– Сделаю, экселенц. Ехать сейчас или подождать до утра можно?

– Дело промедления не терпит. И главное, дождись ответа.

– Ясно, поеду сейчас.

– Деньги есть?

– Три талера, думаю, на это дело хватит, – кивал Сыч.

Он встал и ушел, а Волков и монах побыли еще в покоях. Волков думал, а монах собирал писчие принадлежности. Еще один вопрос, кроме вопроса о молодом графе, не давал кавалеру покоя. И этот вопрос становился все более насущным, ибо за это с него уже начинали спрашивать, как сегодня спросили за кавалера Рёдля.