Плохая война - Конофальский Борис. Страница 37

– Нет, – чуть помедлив, отвечал Волков.

– Но у вас есть племянница, – напомнил епископ, откуда он только все знал, – кажется у нее уже была кровь?

– Кажется, была, – отвечал Волков, удивляясь изощренности старого попа.

– Вот и прекрасно, а у Фердинанда Фейлинга, что ведет тяжбу с графом из-за Хлидена, всех восточных холмов и всей восточной дороги, третьему сыну уже пятнадцать. Вот и партия для вашей племянницы, – продолжал отец Теодор.

– Какая прекрасная идея! – воскликнул бургомистр. – Завтра же поговорю с Фейлингами. Уверен, что они не откажут себе в удовольствии завести столь сильного родственника. А уж как будет злиться граф!

– Вот и прекрасно, – произнес епископ, – значит, у нас с вами, господа, два дела: брак между Фейлингами и Эшбахтами и дорога.

– Надеюсь, я все это устрою, – обещал бургомистр.

– Да благословит вас Господь, сын мой. – Отец Теодор перекрестил его. – А теперь, господа, прошу вас простить меня, но годы берут свое, пора мне на покой.

– Конечно-конечно, – говорил бургомистр, вставая из кресла.

– Разумеется, святой отец. – Волков тоже поднялся.

– А вы, кавалер, останьтесь на минуту, – задержал его епископ.

Когда бургомистр вышел, отец Теодор позвал слугу, чтобы начать раздеваться, сам же не торопясь, как бы рассуждая, начал говорить:

– Не верите бургомистру? Не захотели ночевать в его доме? Мудро. Это мудро. Не верьте ни единому его слову и словам Фейлинга не верьте. Сейчас вы городу нужны много больше, чем город вам. Герцог зол на город еще с прошлой войны, злится на вечную их жадность, а за то, что город не дал солдат против вас, злится еще больше, и он думает отменить торговые преференции для города Малена. А граф желает вернуть то, что, по чести говоря, всегда и принадлежало графам. Сто лет назад Хлиден и вся восточная дорога были частью графского домена, пока город не забрал за мнимый долг все те земли. Городу нужен полководец. И не для войны, скорее для торга и для того, чтобы показать вас всем остальным. Но как только все утрясется, они предадут вас, как и всех прочих и во все времена; как только герцог поманит их преференциями в торговле, так и забудут о вас сразу. Разрешение торговать во всех пределах Ребенрее, и в Хоккенхайме, и в Фёренбурге, и в Вильбурге, очень, очень важно для них.

– Так что же, мне не отдавать племянницу за сына Фейлинга? – Волков был откровенно растерян.

– Почему же! Обязательно, обязательно отдавайте. Заводите как можно больше родни. Привязывайте их к себе браками, торговлей, дорогами, общими предприятиями. И дорогу мы построим, уж я тоже позабочусь об этом. Но имейте в виду: доверять этим господам нельзя. Для них вы не горожанин, пока не станете тут жить постоянно. И запомните главное: они будут целовать вам руки и осыпать серебром, пока вы сильны, скорее всего, они даже не отважатся вас в открытую предать, пока вы побеждаете и пока за вами стоит хоть сотня добрых людей. Но, как только вы проиграете сражение, хоть одно, они к вам переменятся, проиграете войну и ослабнете – тут же эти же люди, что сегодня вам кланялись, постановят на городском совете при тайном голосовании, что вас надобно схватить по возможности и выдать герцогу. А за долг ваш они заберут все, что только смогут. И они так и поступят, чтобы только он не отнимал у них торговых привилегий. Так что, если вы проиграете и вам нужно будет укрыться, не вздумайте ехать в Мален, бегите в Ланн.

– Я знал, что мне нельзя проигрывать, – сказал Волков задумчиво.

– Только победы, сын мой, только победы. Пока вы побеждаете, вы в безопасности.

– Пока я побеждаю, я в безопасности, – повторял кавалер, идя по темному коридору в поисках своих покоев. – Тут поп прав.

Он добрался до своих покоев и остановился. Там было тихо, и из-под двери не выбивалось ни лучика света. Жена, видно, уже спала. Он чуть постоял и раздумал заходить, а, взяв со стены небольшую лампу, пошел по коридору. Он попробовал одну дверь – заперта. Попробовал другую – тоже заперта. А тут у него за спиной появилась тень.

– Черт тебя разорви! – зарычал кавалер, вздрогнув от неожиданности и чуть не уронив лампу.

– Господи-господи, – закрестилась баба, – к чему же сатану поминать, авось не в кабаке.

Волков поднял огонь повыше, присмотрелся – то была старая монахиня.

– Простите, сестра.

– Ваши покои там, супруга ваша там уже давно. – Старуха указала ему на конец коридора.

Нет, он явно искал не того.

– А со мною в свите была женщина. – Он немного стеснялся. – Такая рыжая.

Старая монахиня молча указала на следующую по коридору дверь, и жест ее был полон едкой укоризны. Указала и пошла по коридору прочь. Волков направился к двери, из-под которой пробивался свет, дождался, пока монахиня удалится, и лишь после этого негромко постучал.

– Кто там? – донесся испуганный и такой знакомый голос.

– Госпожа моя, откройте, это я, – тихо сказал Волков.

– К чему это? – послышался из-за двери наглый вопрос.

– Откройте, я скучал по вам.

– К жене идите, – донеслось из-за двери. – Я спать собралась.

– Бригитт, прошу вас, откройте, не заставляйте меня торчать под дверью.

Звякнул маленький засов на двери, и та без скрипа раскрылась. Волков вошел и увидел ее, она стояла перед ним в одной нижней рубашке, и та рубашка была так тонка и прозрачна, что через нее был виден весь прекрасный стан Бригитт и темнели через полотно соски и пятно внизу живота. Сама же она расчесывала свои удивительные волосы и смотрела на него с показным удивлением.

– Что вам, господин? Ночь уже, как бы жена вас искать не стала.

Он поставил лампу на комод и хотел обхватить красавицу, прижать к себе, но она вдруг оттолкнула его руки, схватила его лампу, отдала ему ее обратно и стала его теснить к двери.

– В чем дело, госпожа моя? – искренне удивлялся кавалер.

– К жене, к жене идите, раз она в доме повелевает, то я ссориться с ней не хочу. Как повелит она вам спать у меня, так приходите. А без ее разрешения никак.

– Что за глупости, что вы несете? – начинал злиться Волков. – Вы мне дороги, а жена – это… это для долга супружеского.

– Ах, для долга! – Она тут стала его ручками своими в грудь пихать, откуда только силы взялись, так и дотолкала до двери. – А у меня от мужицкой телеги все бока болят, чай, не в карете ехала, не могу вас принять сегодня. А жена ваша в карете ехала, вот пусть вас и принимает.

И вытолкала его за дверь, захлопнула ее и заперла на засов.

– Какова дура! – возмущался кавалер.

Он хотел уже своим огромным кулаком ударить в дверь, да побоялся, что шум поднимет на ноги всех вокруг. И пошел к жене. И ему казалось, что за дверью эта дрянь смеется над ним. И от этого он злился еще сильнее.

Глава 21

Утром епископ к завтраку не вышел. Просил садиться без него, так как он уехал в собор раздавать страждущим причастия. Приехавшие засветло Максимилиан и Увалень были приглашены к столу. Еще до завтрака Элеонора Августа была зла: служанок домашних при ней не оказалось, а монахини, что брались помогать ей с туалетами, делали все не так. А уж с прической так и вовсе все испортили. Так испортили, что она стала вдруг плакать горько – и этим перепугала монашек. И муж был удивлен. Дочь графа если и плакала и раньше, так от бессилия и злости, и никогда не рыдала из-за подобных пустяков. А тут вон вдруг как. В общем, к завтраку господин Эшбахт шел невеселый, а госпожа Эшбахт шла заплаканная. В столовой зале их уже ждали, болтая о вчерашнем обеде, госпожа Ланге, Максимилиан и Увалень. Все поздоровались, сели за стол. И дурное расположение госпожи Эшбахт передалось иным. За столом сидели почти молча, пока не стали подавать еду. Повар епископа удивил всех изысканностью принесенных к завтраку блюд. Первым делом был подан паштет из гусиных печенок с черносливом и сливочным маслом. Все ели паштет, для всех то было редким лакомством, только Элеонора Августа есть его не стала. Для дочери графа, может, эта еда и не являлась диковинной. Элеонора все больше пила разбавленное вино с видом печали на лице. А после паштета подавали сырный пирог, только что из печи. Дорогой сыр в нем был горяч, и к пирогу принесли ложки. Взяв ложку и отломив кусочек пирога, госпожа Эшбахт попробовала его. Волков, которому и паштет, и пирог пришлись весьма по вкусу, вдруг увидел, как искривилось лицо его жены, как она схватила салфетку и при всех выплюнула в нее еду. Он думал сначала, что для нее сыр в пироге слишком горяч, но Элеонора Августа вскочила из-за стола и произнесла: