Плохая война - Конофальский Борис. Страница 56

Сама же встала с кровати, подошла к зеркалу, стала себя в «божеский» вид приводить. Вместо жалкой серой поросли на голове быстро «отрастила» гриву черную; бедра да ляжки, плечи, грудь – все себе «вырастила» пышное, налитое, красивое. Роста себе прибавила, лицо изменила, про глаза не позабыла. Так красива стала, что хоть саму себя целуй. Вот только умениями своими похвастаться ей было не перед кем. Но как хотелось ей, как хотелось…

А по ступеням лестницы топает уже пирожник. Болван, вечно в своих деревянных башмаках и полосатых шерстяных носках по колено. Не может даже купить себе нормальных туфель, говорит, что при его работе лучше деревянных башмаков нет ничего, говорит, что они не промокают никогда. Поэтому и ходит, как самый бедный мужик на деревне, деревяшками своими по мостовой клацает.

Агнес подошла к комоду, достала из него шкатулку. В шкатулке несколько разных изящных флакончиков. Взяла один тонкий, из коричневого почти не просвечивающегося стекла, шкатулочку закрыла и бережно поставила ее обратно. А как иначе, если там, в той шкатулке, работа ее за всю зиму сложена. И заработок там же. Только еще в товаре он, а не в таких нужных звонких монетах.

Вошел без стука, варнак, в шапке с пером, что она ему подарила, он в ней так и ходит.

– Ах, – шапку с головы тянет, улыбается, – вы уже голая, моя госпожа. Как я люблю, когда вы голая!

Кидается к ней, хватает как свою, начинает лапать прямо сразу и за зад, и за грудь, и за все иное. Мнет своими крепкими пальцами, целоваться лезет, а Агнес отворачивается. Пальцы-то у него липкие, ей неприятно, отталкивает его наконец.

– Ты бы хоть руки помыл, дурень, липко же мне.

– Да ладно вам, то ж не грязь, то сладость сахарная, – смеется Петер Майер. – Я же пирожными торгую, а не навозом. Только вот товар распродал.

– Ступай вниз и руки помой, иначе меня не касайся, – тоном, что не терпит возражений, говорит ему девушка.

– Хорошо, – сразу соглашается молодой человек, – но уж потом буду вас целовать и ласкать как захочу.

Тут, пока он еще не ушел, пришла Ута, принесла поднос с графином и двумя стаканами, поставила на стол.

Как только все ушли и Агнес осталась одна, она раскрыла флакончик и в один из стаканов обронила всего одну каплю. «Думаю, сего довольно будет, вывар вышел весьма крепким, а впрочем, поглядим». Она разлила вино, один стакан взяла себе и присела на край стола. А тот, что с каплей зелья, оставила на подносе. А любовничек уже стучит деревянными башмаками по лестнице, торопится, сладострастец. Влетает в комнату и опять к ней:

– Как я по вам скучал, уже даже сплю плохо, думаю и на работе не о деле, а о вас, о вас все думаю, моя сладкая булочка. – Он гладит ей живот, целует в шейку. – Ну что, теперь руки не липкие?

– Выпей вина, – говорит Агнес.

– Потом выпью, как взопрею.

«Взопрею! – Она морщится. – Разве господин так сказал бы? И банкир Энрике Ренальди так не сказал бы, ну а с этого что взять, кроме его деревянных башмаков?»

– Выпей вина, говорю, – настаивает Агнес.

– Ладно-ладно, – отвечает он, хватает стакан и выпивает содержимое до капли, лишь бы побыстрее, а потом берет Агнес за руку поворачивает к себе спиной и хочет наклонить ее «носом в стол».

Но девушка вырывается.

– Стой, подожди…

– Чего же ждать, госпожа моя, со вчерашнего дня жду, мечтаю о вас, аж во сне у меня на вас стоит, сплю и ворочаюсь. Весь день сегодняшний мечтал на вашу спину голую поглядеть, да на все остальное тоже.

Но Агнес нужно некоторое время, она хочет знать, как быстро зелье начнет действовать.

– Не хочу стоя, не хочу у стола… – говорит она.

– Так пойдемте на постель, – сразу соглашается Петер Майер, хватает ее и тащит к кровати. – Мне и в кровати вас брать очень нравится.

Он дотаскивает ее до кровати, сажает на край, сам начинает быстро раздеваться. От него пахнет потом, от его одежды, одежды уличного торговца, – сыростью. Но тело у него очень крепкое, сбитое – может, на это польстилась глупая Агнес. Как он остался гол, так кидается на нее, но она снова вырывается.

– Да погоди же ты, – девушка злится, – давай хоть поговорим о чем-нибудь.

– Да о чем же нам говорить сейчас, потом поговорим, я уже готов, вон, поглядите. – Он и вправду готов, это видно издали. Пирожник сует ей руку меж ног. – Да и вы тоже готовы, чего болтать-то зря. Уж прошу вас, моя госпожа, допустите уже меня до себя, мочи нет теперь, со вчерашнего дня терплю.

«Дурак». Вот возьми бы он да повали ее в перины, не спрашивая разрешения, даже пусть и не хочется ей, ей бы, может, и не так скучно было бы.

– Ладно уж, – говорит Агнес, – бери, раз невтерпеж тебе.

А сама думает о том, когда же зелье начнет действовать.

Вечером Агнес открыла тетрадь. Теперь она когда готовила всякие снадобья, то делала записи, чтобы не забывать и не путаться. Зелье, что вводило людей в беспамятство, на первый взгляд удалось на славу: темное, тягучее, со смолянистым запахом. А дурак-пирожник даже не уснул от него, так и брал ее, пока на улице темнеть не начало. Лишь потом сказал, что в голове у него туман, словно он во сне. Хотел тут у нее лечь спать, но Агнес его прогнала: нечего, не ночлежка для бродяг тут. Он сказал: «Спасибо и на том, госпожа», оделся и ушел. А она, приняв свой естественный вид, взяла тетрадь, снова улеглась в кровать и стала думать, почему же это варнак не упал без сил, не потерял чувств и не забыл все, что было с ним сегодня. Но утомил ее пирожник страстью своею, так утомил, что глаза у нее закрывались над тетрадью. Ничего не надумала она, бросила тетрадь на пол рядом с кроватью и позвала Уту. Когда та пришла, повелела:

– Вазу ночную подай.

Было ей лень идти до нужника. А как управилась, сказала служанке:

– Лампы погаси, только ночник оставь.

И тут же заснула, даже не подумав о том, что платья у нее к завтрашнему обеду нет.

Карета осталась во дворе, Игнатий на козлах, Ута – Агнес взяла ее с собой на всякий случай – сидела в карете. Девушка, как вышла, пошла по ступеням вверх, там слуги приняли ее шубку. Так и пришлось ей идти в платье старом, платье позорном. И у нижних юбок ее подолы были не белоснежны. И башмачки ее не безупречны. Но разве в том ее вина, а не вина ее дяди. Но кое в чем Агнес не удержалась – к белилам и румянам добавила себе немного объема губ, потолще их сделала. Ну и волос немного прибавила, самую малость, чтобы прическа попышнее была. Лоб чуть покрасивее. Скулы чуть повыше. Грудь – ну, тут она не удержалась, стала даже сомневаться, уж не переборщила ли, аж немного дышать было тяжко. И роста прибавила. Вон Брунхильда какая каланча церковная, оттого, видно, к ней мужчины так и льнут. Платье стало мало. Ну да ладно, ничего. Агнес оправила одежду свою пред огромным зеркалом в прихожей. Ей тоже такое зеркало нужно. Интересно, сколько стоит? А кругом лакеи, лакеи – все одеты не хуже господ. Мажордома и вовсе с вельможей можно спутать, он ей низко кланялся.

– Как прикажете доложить?

– Агнес Фолькоф, – отвечает она, а сама волнуется.

Они идут по лестнице вверх. Девушка волнуется еще больше. Так они доходят до больших дверей. А тут он, подлец, вдруг делает ей рукой знак остановиться. Прямо перед дверями.

Что? Что случилось? Может, с ней что-то не так? Может, платье ее недостаточно хорошо для этого обеда? Так отчего же он ее сюда вел, а сразу не сказал? Сердце упало у нее. Так она перепугалась, что руки вспотели. Остановилась и в необыкновенном волнении стала ждать, что дальше будет.

А дальше лакей перед мажордомом распахнул двери, тот вошел в ярко освещенную залу и крикнул звонко, так, чтобы все слышали:

– Девица Агнес Фолькоф.

Кажется, от волнения Агнес даже пошатнулась, замерла, а мажордом, повернувшись, шепчет ей любезно:

– Госпожа, прошу вас, входите.

Она еле смогла сделать шаг в залу. А там… Окна огромные, солнце в них светит, зеркала, зеркала повсюду. Света столько, что зажмуриться впору. И люди – разные, вельможи, городская знать, дамы и господа, священники, и молодые, и старики, что у стен сидят. И все на нее смотрят. Девушка встала у двери, не зная, что делать дальше, слава богу, к ней навстречу уже шли плотный седеющий Кальяри, сын одного из основателей дома, и сын другого основателя банкирского дома, великолепный Энрике Ренальди. Агнес обоих знала, не раз и с тем и с другим говорила об аренде и даже о продаже дома, в котором жила. Они ей улыбались и, когда подошли, низко кланялись, и она присела в таком же низком реверансе перед ними.