Алексей Косыгин. «Второй» среди «первых», «первый» среди «вторых» - Телицын Вадим Леонидович. Страница 5
Через несколько дней, 3 марта, отец принес ошеломляющее известие: царь отрекся от престола, власть теперь у Временного правительства. Эйфория перемен заполоняла все вокруг, казалось, самое худшее — позади: не придется больше стоять в очередях за хлебом, можно вернуться в училище, к друзьям и учителям…
Занятия в училище действительно возобновились в самом конце марта, но вот с хлебом становилось все хуже и хуже. 25 марта отец прочитал в газетах, что «вводится государственная монополия на хлебную торговлю, контроль за ценами», «создаются местные комитеты по снабжению продовольствием». Хлеба от этого в Питере, правда, не прибавилось.
23 марта Алексей вместе с отцом и старшим братом шли в траурной процессии на похоронах жертв революции на Марсовом поле, а на следующий день он читал в «Петроградском листке»: «…медленно со всех концов города движутся процессии с гробами жертв, с развевающимися флагами, с несметной толпой народа. Медленно, торжественно раздается в воздухе пение тысячи голосов: „Вы жертвою пали в борьбе роковой…“»
Если бы те жертвы были последними… Настало 4 июля, когда при разгоне демонстрации погибло немало «гражданских лиц». По счастью, отец не пустил тогда Алексея на Невский проспект.
В то лето и осень Николай Ильич приносил домой множество газет — большого и малого формата, бесчисленное количество листовок, которые раздавались на каждом углу. Все это прочитывалось внимательно, порой вслух. Особенно главу семьи интересовал земельный вопрос (из крестьян же!). Косыгин-старший дважды перечитал предложение Всероссийского съезда крестьянских депутатов (июль 1917-го) о безвозмездной передаче помещичьей земли крестьянам. Следил он и за тем, что говорилось на конференциях заводских комитетов и профсоюзов в Петрограде (все же пролетарий!).
Однако политические новости меркли перед заботами о том, как прокормить сына Алешу и дочь Манечку. Старший, Павел, был уже самостоятелен и сам зарабатывал на жизнь. Мало того, с начала года увлекся революционной деятельностью и даже руководил большевистской ячейкой в Выборгском районе.
Летом 1917-го «Завод Лесснера» перестал выпускать военную продукцию. И хотя зарплата вроде увеличивалась («спасибо» печатному станку), цены на «черном рынке» росли быстрее, а покупать продукты больше было негде.
Особенно поволновался Николай Ильич, когда в конце августа прошло сообщение о движении на Петроград «Дикой дивизии», перед которой бывший военный министр Лавр Корнилов поставил задачу «покончить с революцией». Соседи по дому тревожно судачили о новой неминуемой крови. Однако всего через четыре дня после этих известий, 1 сентября, страсти по генералу Корнилову улеглись, и обыватели вернулись к извечному вопросу: чем накормить детей?
В конце октября в доме на Малой Вульфовой уже открыто говорили, «что большевики вот-вот возьмут власть». Ко всеобщему удивлению, «взятие» ее и свержение Временного правительства прошли как-то незаметно, едва ли не буднично: 25 октября, вечером, в Петрограде, несмотря на спорадическую стрельбу и передвижение на большой скорости машин с вооруженными людьми (и к тому, и к другому за 1917 год жители столицы уже привыкли), работали театры, кинематографы, по набережным гуляла публика…
Алексей, как обычно, лег спать ровно в 10 часов вечера, а утром в 8 часов проснулся уже при новой власти, выстрел с «Авроры» его не разбудил.
И вновь заботы о насущном хлебе: в ноябре дневной хлебный паек в Петрограде составлял всего 150 граммов, все остальное — на рынке…
Отец надеялся, конечно, что все нормализуется. Особенно он вдохновился после принятия «положения о рабочем контроле» и декрета о страховании от потери работы, но надеждам не суждено было сбыться. В марте 1918-го Николай Иванович остался без работы, а семья — без средств к существованию. А в апреле петроградцы получали уже полфунта на два дня, то есть по 100 граммов хлеба в день [10].
Летом того года семье Косыгиных как-то удалось «перебиться». Манечку и своих сестер отец отправил на родину — в деревню Коломенского уезда. Но осенью 1918-го Петроград медленно вымирал. К весне 1919 года продовольственная ситуация стала и вовсе невыносимой. Смертность составила более 60 человек на тысячу жителей. Это в три раза больше, чем в 1918 году. В 1920-м смертность возросла в сравнении с предыдущим годом еще втрое…
Сами Косыгины воспоминаний о том времени не оставили, но представить, что пережили они в самый сложный для города 1919 год, можно по мемуарам очевидцев. Те вспоминали, что жизнь в Питере стала совершенно «невыносимой» — ни продовольствия, ни топлива. Умирали от голода, цинги, холода. Смерть воспринималась как спасение…
Власти или не хотели ничего делать, или элементарно не были в состоянии исправить положение. Их — властей — задача была удержаться «у кормила», а гражданское население — все вторичное… спасать себя должно само.
Население Питера… Люди падали от голода, но на помощь никто не приходил. Вот если падала лошадь, тогда другое дело, тут же вокруг собиралась толпа и — собаки, тоже претендующие на конину… В домах холод, топить нечем, все что можно уже сожгли, не работают ни водопровод, ни канализация.
Здоровых не осталось: тиф, цинга, туберкулез — вечные спутники революций и войн. Недоедание усугубляет болезни: «сходят ногти, слабеет зрение, лица землистого цвета, покрываются пухом, а тело — нарывами».
Сведения о личном составе служащих 1-го участка 16-го военного строительства к 25 марта 1920 года. В «Прод. часть» под № 47 — «Косыгин Алексей Николаевич, посыльный». [РГВА. Ф. 15123. Оп. 3. Д. 8. Л. 120–120 об.]
По вечерам Питер погружался в беспросветную темноту. Электричества не было, свечи и спички стоили так дорого, что не каждый мог себе позволить такую роскошь. Все городское производство остановилось, росло количество нищих. Все это сказывалось на психике петроградцев. Резко, в разы, увеличилось количество потерявших рассудок, выросло количество самоубийств [11]. Люди не знали, что делать.
На семейном совете семьи Косыгиных обсуждался тот же вопрос. Что делать?
Выход, довольно неожиданный, был найден.
Старший из детей Косыгиных, Павел, уже служил в Красной армии. В части особого назначения поступил в сентябре 1919-го и Николай Ильич. Благодаря усилиям отца и старшего брата удалось попасть в армию и 15-летнему Алексею, который воинскому призыву по возрасту не подлежал. Но иного спасения от голода и цинги не было. С ноября 1919-го он служил в 7-й армии Рабоче-крестьянской Красной армии, которая еще не остыла от боев под Гатчиной и Ямбургом против частей и подразделений Северо-Западной армии белых. Сам он в боевых действиях не участвовал — не довелось.
Тартуский мирный договор, заключенный 2 февраля 1920 года с Эстонией, означал окончание боевых действий на северо-западе Советской России. Ровно через неделю, 10 февраля 1920 года, 7-я армия была переименована в Петроградскую революционную армию труда. Алексей Косыгин числился посыльным при продовольственной части 1-го участка 16-го военно-полевого строительства [12], затем — конторщиком продовольственного отделения 61-го военно-полевого строительства этой трудовой армии [13]. «Должности», по сути, мирные. Что интересно, в анкетах, заполненных позже — и в 1920-е, и в 1930-е годы, Косыгин никогда не акцентировал внимание на армейских «должностях», указывая просто — «служил добровольцем в Красной армии».
Свободного времени у молодого красноармейца Косыгина было предостаточно, хотелось заполнить его любимым занятием — чтением. Однако книг не хватало, главным источником информации служила газета «Боевая правда», издание политического отдела 7-й армии.