Соседи (СИ) - "Drugogomira". Страница 150

— Ничего особенного. Я еще в детстве спрашивала, он говорил, что нечего вспоминать. Говорил, скучно было.

«Тухло», — что-то такое он ей тогда говорил, если память не изменяет. Егору вообще не нравилось вспоминать то время: его немногословность сама за себя говорила. Так что вопросы прекратились. Сейчас, сидя на лавочке, Ульяна вдруг вспомнила, как однажды спросила у тёть Вали, почему они в Москву переехали, и та ответила: «Ради будущего нашего сына». Объяснила, что Чесноковка маленькая и молодежи делать там по большому счету нечего. А Москва предлагает кучу возможностей, дает шанс найти себя. А на Улин вопрос, как они там жили, тётя Валя рассказала про собственный дом и огород, который их кормил. Ульяна тогда сразу представила себе настоящую деревню и его маму с ведрами огурцов в каждой руке.

— М-м-м… Понятно, — протянула Новицкая несколько разочарованно. — Ну… Так… Вернулся, значит. И что?

— В любви ему призналась, — обессиленно выдохнула Ульяна.

— Что?! — казалось, со своего места Новицкая подлетела. Уж не знает Уля, что заставило её так бурно реагировать. Возможно, ви́дение именно этих отношений. А может, собственная философия, согласно которой девушки первыми говорить о любви не должны ни при каких обстоятельствах.

Если бы всё было так просто… Если бы признание гарантировало ответное… Она бы сто раз уже всё сказала, никакая философия её не остановила бы, никакие убеждения. Потому что носить в себе это более невозможно. Но здесь… Здесь толка от признаний – ноль.

— Да не понял он ничего, Юль. Пришел и спросил, что должен чувствовать любящий человек. Должен! Представь. А теперь представь меня. Которая пытается объяснить ему, что я чувствую! Я чуть не умерла там, веришь?

Перед мысленным взором вновь встало его лицо: резкие линии скул и подбородка, две глубокие бороздки меж хмурых бровей, пристальный потемневший взгляд исподлобья, предельная сосредоточенность, и при этом… Вид у Егора был такой, будто это его, а не её в те секунды пытали самым изощрённым, самым извращённым способом, который только могло придумать человечество.

«Что у него происходит?..»

— Пипец. Уль, я правда не знаю, что сказать, — растерянно пробормотала Юлька. — Что тут скажешь? Я каждое твоё слово помню, всё, что ты мне говорила о своих чувствах… Я не могу… Не могу ни к чему тебя призывать. Ты сама должна решить. Это только твоё…

Юля уставилась в одну точку, а Ульяна подняла глаза к сероватому, затянутому тяжелеющими облаками небу. Они с небом смотрели друг на друга равнодушно. Небо ни о чем её не спрашивало, а ей не о чем было у неба просить. Оно давно дало ей понять, что есть вещи постоянные, незыблемые. Их не изменить, проси, не проси.

— Говорят, человеку не дается больше, чем он может вынести. Кажется, я своего предела достигла, — сообщила Ульяна небу. Небо продолжало лениво гнать облака. Никаких тебе: «Скоро всё наладится», ничего жизнеутверждающего. «Смирись», — вот что оно ей отвечало.

— А сейчас он где? — подала Новицкая голос.

— Без понятия. «Ямаха» вон стоит. Может, и дома. Может, у баб Нюры, может, чёрт знает где опять… Не могу больше. Давай лучше о вас. Куда вы сегодня?

— Честно? Не знаю, — Юлькин голос малость повеселел, при упоминании об Андрее она всегда оживлялась. — Андрюша постоянно какие-то сюрпризы устраивает. Сказал одеваться удобно, надеюсь, я правильно его поняла.

«Андрюша…»

Уля вновь вяло повернула голову – Юлькин внешний вид она пока оценить не успела. Чёрные лоферы, чёрные кожаные легинсы и длинный, перехваченный на талии ремнём бежевый пуловер. Идеальный нюдовый мэйк, а волосы убраны в аккуратную «мальвинку»{?}[женская прическа: передние пряди убираются от лица и перехватываются резинкой или заколкой]. Подумалось, что на фоне Новицкой сама она сейчас выглядит ещё бесцветнее, чем обычно. И дело не в шикарном Юлькином виде и очень посредственном собственном, а в самоощущении. Егор – и тот предположил, что она «болеет». Болеет, да.

У этой болезни есть имя.

— А вот и он! — воскликнула Юлька, кивая на приближающийся автомобиль. — В общем, Уль… Может, у Тома своего спросишь? Ты же говоришь, он всегда отличные советы тебе давал… Потому что у меня для тебя сейчас их нет.

«Так себе идея…»

— Угу… Хорошего вам вечера.

— Спасибо! Давай, не кисни, — поднимаясь с лавки, ободряюще улыбнулась Юля. — Всё образуется, увидишь.

Не верится.

***

Остаток дня прошел в бестолковом и безрезультатном прислушивании к гробовой тишине за стенкой. Так что, когда ключ в замке повернулся, возвещая о приходе матери, Уля отчасти даже облегчение испытала: наконец-то квартира «оживёт», наконец-то звуки жизни уничтожат эту тоскливую, невыносимую пустоту.

С мамой они накануне умудрились здорово поругаться и объявить друг другу бойкот молчанием, так что выходить к ней навстречу Ульяна желанием не горела. Обида пустила корни и подтачивала нутро.

Решаясь на разговор о ближайших планах на жизнь, Уля, конечно, предчувствовала, что он будет непростым, но услышать от мамы подобное почему-то оказалась морально не готова. Расслабилась, наверное, слишком за минувшие месяцы. Забыла, как ещё весной по струнке ходила. И ожидала немного другой реакции.

И напрасно. Хотя, положа руку на сердце, большая часть диалога всё-таки прошла терпимо. Мама скрепя сердце приняла вываленные на её голову новости – две из трех. Можно было бы расценивать как успех, если бы не финальные аккорды, перечеркнувшие все их достижения на этом поприще.

Когда Уля сказала, что хочет повидаться с бабушкой, потому что боится больше её не увидеть, и уже купила билет с датой вылета через неделю, мама осела на кухонный стул и дрогнувшей рукой на автомате потянулась к всегда находящемуся где-то поблизости пузырьку с валокордином. По кухне мгновенно разнёсся характерный стойкий запах. Уля знала, что маму до одури пугает мысль о том, чтобы отпустить свою кровинушку через всю страну одну. Но здесь и сейчас крыть ей оказалось совершенно нечем. За всю Улину жизнь к бабушке они летали три раза – уж очень дорогой, фактически неподъемной финансово, выходила дорога туда-обратно для всей семьи. И отговаривать Ульяну от поездки, когда бабушкино состояние ухудшается, у мамы не повернулся язык. Сомнений в том, что в этом вопросе одержит верх, у Ули фактически не было. И действительно: мать ограничилась парой десятков уточняющих вопросов и всё. Один – Ноль.

Когда Уля сказала, что хочет получить образование в сфере графического дизайна и уже выбрала курсы, мама забыла про валокордин и больное сердце и завела старую песню о главном – о том, как тяжело зарабатывать на хлеб с маслом представителям творческих профессий. Потом о том, что «этих графических дизайнеров как собак нерезаных». Потом о том, как тяжело ей будет совмещать работу и учебу. Потом о том, каких денег курсы стоят. Потом, что это несерьезно и кто её, скажите на милость, вообще надоумил. Ульяна выдержала атаку стойко: аргументы «сопливой девчонки» выглядели слабоватыми на фоне аргументов и опыта умудренной жизнью женщины. Однако брошенная маме в лицо фраза о том, что Уля не хочет, оглянувшись назад с высоты пятидесяти лет, понять, что профукала жизнь, занимаясь тем, к чему не лежит душа, неожиданно возымела тот самый остужающий пыл эффект. Сама мама вне своей профессии себя не представляла, в преподавании видела предназначение, горела работой, так что… Так что тут Ульяна совершенно внезапно для себя самой победила: мать картинно закатила глаза, раздраженно отмахнулась и простонала: «Ой, делай, что хочешь! Только потом не жалуйся. Я тебя предупредила». На этом этапе личности «надоумивших» еще удалось сохранить инкогнито. Два – Ноль.

А потом Уля сказала, что уволилась, и вот тогда-то краны и сорвало.

«Что это за подход к жизни такой? Мало ли что тебе «не нравится»! Мне тоже, знаешь ли, многое не нравится, и что? Для этого ты пять лет пахала? Чтобы нос потом воротить?».

«Забыла, как долго искала эту работу?!».