Там, за зорями - Хващевская Оксана. Страница 74

— Мне-та падойдзе, да толькi б iм добра было!

— Давайте уже за стол садиться. А то вы меня уже вконец засватали и смутили прямо! У Лешки в Минске есть девушка, он и думать обо мне забыл!

Старушки решили тему эту больше не развивать. Картошка сварилась, и баба Маня, приправив ее сливочным маслом, высыпала в одну тарелку и поставила посреди стола. Тут уже стоял карп, принесенный Златой, и овальная тарелка с «шубой», и оливье, и мясная нарезка, и котлеты, и сырники, и бутылка вина, и в чашке самогонка, которую баба Маня сама делала. Получилось самое настоящее пиршество, и они наконец-то уселись за стол.

Картошечка, рассыпчатая, желтенькая, приправленная маслом, выглядела так аппетитно, что у Златы прямо слюнки потекли. Она только сейчас ощутила, как на самом деле проголодалась, и, не стесняясь, положила себе в тарелку всего, что было на столе.

Потом были неспешные разговоры старушек. Злата почти не принимала в них участия, просто сидела, потягивая вино маленькими глоточками, и улыбалась, слушая их. И так уютно и хорошо ей с ними было. И боль отступала, и она могла дышать.

— Во ужо i Новы год… — тяжко вздохнув, сказала баба Маня.

За окном уже стемнело, зажглись фонари, и в их свете морозный воздух искрился и переливался.

— Во студзень як перажывём, а люты кароткi, а там, глядзiце, i вясна зноу.

— I зноу агароды…

— Ну, а як жа ж мы без агародау! Трэба сеяць, канешне. Во трохi падлячу руку сваю за зiму. I з новымi сiламi пачнём. Як жа нам не сеяць? Што, рукi скласцi i смерцi чакаць? Не, бабанькi, будзем сеяць. I у ягады пойдзем! Толькi б здароуе не падкачала…

— Дай бог, будзем жывы!

— Да, трэба жыць, рана нам, бабанькi, яшчэ памiраць! Мо, бог дасць, дажывём яшчэ да таго, што дзярэуня зноу ажыве… Паглядзiце, сколью тут зямлi, i лес радам, стройся сабе… Златуль, як думаеш?

— Я думаю, деревня не умрет! Я отсюда не собираюсь уезжать! Возможно, уже никогда жизнь не будет здесь кипеть и детишки не будут кататься на велосипедах по улице, и коровы в сараях не станут мычать, только деревня не умрет и не зарастет бурьяном и акацией. Люди вернутся сюда, они не могут не вернуться…

— Дажыць бы… — только и сказала баба Маня.

Домой Злата возвращалась с бабой Ниной. Шли не торопясь. Полянская взяла старушку под руку, дорога была скользкая. Баба Нина рассказывала о своих детях и внуках, а девушка молчала и слушала. Она проводила ее до самого дома. Возвращаясь обратно, чуть приостановилась у дома бабы Ариши. Здесь, как и прежде, во всех окнах горел свет, и не важным было, что Сашка сидел в тюрьме, а Маринка лежала в могиле. Здесь все так же собирались компании. Злата подумала о том, что следовало бы и бабе Арише принести подарок, вот только как это сделать? После похорон Маринки она так и не решилась переступить порог их дома, хоть баба Ариша и звала ее, и обижалась, наверное… А Злата не могла пересилить себя.

Свернув с дороги и миновав узкую тропинку до калитки своего дома, девушка на мгновение остановилась и прижалась лбом к деревянному столбу. Возвращаться в пустой дом, к воспоминаниям, которые причиняли боль и сводили с ума, не хотелось. Постояв так немного, она, пытаясь отыскать в себе силы, которых не осталось, подняла глаза к звездному небу… Россыпь звезд тут же размылась, слезы застилали глаза…

— Господи, дай мне сил… Дай мне сил и мужества все это пережить… — прошептала она срывающимся голосом.

Той ночью ей снился Дорош. Во сне не было боли и обид и они были счастливы, безмятежно счастливы, как были еще недавно наяву. Злата проснулась среди ночи со слезами на щеках и тупой ноющей болью в сердце. Лунный свет пробивался сквозь щели в занавесках, серебрился снег за окном громко тикали часы где-то в глубине дома, скреблась мышь под полом, глубокое безмолвие царствовало над миром. Полными слез глазами девушка вглядывалась в этот ночной полумрак, а сердце, как только что во сне, рвалось к нему…

Глава 24

На работу после праздников Злата так и не осмелилась явиться. Отлично понимая, что подобный поступок ее не спасет и это трусливо и малодушно, она впервые воспользовалась маминым служебным положением и ушла на больничный. Лена Викторовна, конечно, была удивлена и даже встревожена, но что-то объяснять Злата не стала. Единственное, что имело значение в тот момент, это возможность передышки, которая была ей просто необходима. Немного времени, чтобы прийти в себя, собраться с силами и как-то жить дальше. Она не знала, как долго, но очень надеялась, что скоро боль утихнет, все пройдет и пусть не будет, как прежде, но по крайней мере она сможет с этим жить.

А пока грусть, тоска и терзания, поселившиеся в доме, стали постоянными спутниками Златы Полянской. Отгородившись от всего мира его стенами, спрятавшись ото всех в глухой деревне, она целыми днями просиживала у ноутбука и писала, писала, писала… Только роман не давал окончательно пасть духом, именно в нем теперь сосредоточились все мысли, чувства и надежды Златы Юрьевны. И… там был Дорош.

Девушка писала роман, вкладывая в него всю свою душу; и мечтала, как отошлет рукопись в издательство, как ее примут и книга увидит свет. Она уже видела макет книги и придумала оформление обложки, даже мысли не допуская, что ее роман могут не принять.

Неизменно каждый день, какой бы ни была погода, Злата выходила на улицу. Все кругом было занесено снегом, но это не путало девушку… Пробираясь сквозь сугробы, она шла и шла, уходя все дальше от деревни, и с каждым днем одиноки тропок за деревней становилось больше…

Никто не тревожил ее, не заговаривал. Крепчали морозы, и старушки в Горновке предпочитали сидеть в теплых хатах, выходя только к автолавке да еще за водой. Пару раз ей встречались Маськи. На старой кобылке, запряженной в сани, они возили из леса бурелом. Топиться им, как обычно, было нечем. Они заговаривали с ней, но ответа не ждали. Злата останавливалась на минутку, почти не вслушиваясь в их пустую болтовню, слабо улыбалась в ответ и, отворачиваясь, шла дальше.

В том зимнем дворце тоски, в который Злата саму себя поселила, ей было неуютно и холодно, но и покидать его она не спешила и никого туда не впускала. О том, что произошло, она никому не рассказала. Закадычных подружек у нее не было, а с мамой они такие темы не обсуждали. И порой ей казалось, что зима никогда не закончится, а сердце стыло в груди, и Злате чудилось: она сама превращается в ледяную статую. Жизнь была темным тоннелем, и света в нем не было, и все чаще думалось, а вдруг он там не зажжется уже никогда.

В один из таких дней, как раз после Рождества, Злата, как обычно, бродила по окрестностям. Солнце огненным шаром опускалось к горизонту, закат на западе алел, обещая ясную морозную ночь, а землю быстро окутывали синие сумерки.

Маськи санями разъездили дорогу в лес, забираясь все дальше, и иногда, вот так как сегодня, девушка шла по этой тропе. Брела, погруженная в собственные невеселые мысли, и не боялась. И это тоже было странно и даже как-то противоестественно, потому что не единожды по ночам она слышала вой волков. Но на пути ей никто не встречался, даже заяц не перебегал дорогу, и только где-то в глубине леса ухал филин…

Она вышла из леса, когда на севере зажглась Полярная звезда. Быстро смеркалось, а над деревней к небу тянулись ровненькие белесые столбики дыма. Остановившись на мгновение, Злата чуть сдвинула назад капюшон пуховика и подняла глаза к небу, а когда вновь посмотрела перед собой, увидела одинокую фигуру человека, движущуюся ей навстречу. Лишь на мгновение почудилось: возможно, это Дорош, и сердце екнуло в груди, и ладони увлажнились, но почти сразу девушка отбросила эту мысль и пошла вперед.

Расстояние между ними сокращалось, но смеркалось еще быстрее, и сколько бы девушка ни вглядывалась, все равно не узнавала человека, идущего ей навстречу. Это был мужчина, высокий и худощавый, в коротком пуховике с капюшоном на голове, как у нее отороченным мехом. Он был явно не местным и он зачем-то двигался в лес…