Три сестры. Таис (СИ) - Сдобберг Дина. Страница 7

Лагерь на Ольхоне, куда лежал мой путь в начале пятьдесят третьего, официально начали расформировывать ещё в пятьдесят втором. Я собственно и должна была проконтролировать перевод оставшихся узников. Здесь содержались не только те, кто попал за решётку за мелкое хулиганство и кражи, но и те, кто был отправлен сюда из немецких лагерей для военнопленных. Те, кто сдались в плен.

И были те, кто сюда попал из Прибалтики и Польши. В своё время, сами заключённые и строили и бараки, и забор. Да и охрана здесь была из красноармейцев. В Хужир, где мне предлагали разместиться изначально, я не поехала. И похоже сильно напугала местных.

- Не надо бледнеть и падать в обморок. Я под каждой вашей бумажкой свою подпись ставить буду, поэтому хочу видеть реальное положение дел, а не ваши пузыри и шарики. - Без всяких эмоций поставила точку я в уговорах и переглядываниях за моей спиной.

На попытки жаловаться на суровые условия жизни и труда, я отвечала резко и бескомпромиссно. Что всей стране нелегко, что тысячи людей, просто потому, что их дома разбомбили, тоже сами строили времянки бараки, или ещё лучше, в землянках жили. А за ними никакой вины не было.

- Мой дом разбомбили, когда пришёл Советский Союз. - С акцентом произнесла невысокая женщина с заметно огрубевшими руками и постоянно кашляющая.

- Да? Это где ж такая несправедливость случилась? - уточнила у неё я.

- В Польше, - не отвела взгляда она. - А потом, объявили нашу страну обязанной подчиняться законам Советского Союза.

- А немцы не бомбили. - Развернулась и сделала несколько шагов к ней я, так, чтобы стоять вплотную и смотреть прямо в глаза. - Немцы строили. Много чего. Концлагеря, правда... Но какая мелочь, правда? Ты была в Освенциме? Я была. Мы его освобождали. Рассказать? Чем ты занималась во время войны?

- Я музыкант, играю на фортепиано. - Произнесла она, стараясь не отвести взгляд.

- Человек искусства. Исполняла, наверное, концерты для фортепиано с оркестром для господ из вермахта. Не для советских солдат. Потому что советские войска разбомбили твой дом. - Ломала взглядом я её волю. - А хочешь, я тебе скажу, что чувствовала я, обходя Освенцим в поисках тех, кто сам не мог выйти? Я надеялась, что нарвусь на кого-то из тех, кто не успел сбежать и ждал момента, чтобы напасть, прорываясь на свободу. И я ненавидела. Люто ненавидела. И не только солдат и офицеров Рейха. Но и обычных мирных жителей ближайших окрестностей. Которые тихо и мирно жили, лишь изредка морщась, когда ветер доносил до них вонь от сотен сжигаемых трупов. А иногда и живых. Эти мирные и обычные люди, среди которых наверняка были и подобные тебе люди искусства, просто приспособились. И даже нашли нечто правильное в политике Гитлера. А многие пошли прислуживать. Поэтому я искренне возмущена до сих пор тем, что советское командование приняло решение рисковать нашими солдатами и офицерами, разминируя и Польшу, и Прибалтику... Ведь ваши немецкие хозяева не поскупились, иногда чуть ли не целый склад отдавали, лишь бы увеличить площадь взрыва и соответственно поражения. Вот и надо было отводить войска на безопасную территорию и взрывать всё к чëртовой матери. Ведь в рейхе почему-то не переживали за ваши жизни, так почему советские солдаты должны были их спасать? Ответишь?

Толпа рядом с этой пианисткой поредела. Нарываться на последствия этого разговора никто не хотел. Тем более столкнувшись со столь явной агрессией с моей стороны.

Но и для меня этот разговор не прошёл бесследно. До конца дня что-то внутри мешало. Что-то лишнее, словно давно омертвевшее...

Вечером я вышла на берег, буквально в нескольких метрах за моей спиной стоял забор лагеря и дом, из окон которого лилась музыка. Что-то тревожное и гнетущее, как неровное сердцебиение. Ветер налетал стеной. Озеро было неспокойно, взбесившиеся волны иной раз и вовсе скрывали причал. Но нечто необъяснимое царило кругом, заставляя сердце и дыхание подстраиваться под свой, не признающий никаких границ, ритм.

И как будто этот ветер крушил что-то внутри. Стены, в которые я сама себя загнала, страх, который я сама запихнула как можно глубже и не давала ему выхода все эти годы. И бесконечные сомнения... Имела ли я право, должна ли была... Всё смывалось бушующими волнами Байкала, чьи воды говорят настолько чисты, что растворяют любую грязь. И настолько древние, что всё остальное рядом с ними мелочь.

- Иди к костру, начальница. - Услышала я.

Одна из тех, кто оставался на заводе и уезжать не собирался, а наоборот, обживался здесь, баба Катя сидела чуть в стороне, прячась за почти наполовину врытом в песок деревянным щитом.

- Не ветрено для костра-то? - подошла я и села на торчащую корягу.

- Самое оно, - протянула она мне пиалу с горячим чаем. - Это с нашими местными травами. Чувствуешь, какой аромат? Больше нигде такого нет. А ветер, это Сарма. Как каждая женщина побушует и утихнет. Бригадным только в радость, в такую погоду лова нет, и рыбу не везут на разборку.

- Вкусно, - сделала я пару глотков. - Что за музыка?

- Как его... Рахманинов. Она часто его играет, рассказывала, что он написал это перед революцией. Один из начальников пытался здесь что-то вроде уголка отдыха организовать. Еще до войны. Вот от него пианино и осталось. Ну, вон, пригодилось. - Махнула рукой баба Катя. - А не такая ты и бешеная. А то ужо говорят, что всех обещала к стенке поставить.

- Нет, не обещала я такого. - Против воли, сама собой растянула губы улыбка.

И наверное только тогда я поняла, что уже очень давно не улыбалась.

С того вечера я влюбилась в эти места, хотя они и не были мне родными. Сюда я рвалась при первой возможности, останавливаясь всегда у бабы Кати. Сюда вызвала сестёр, заставив приехать. И похоже, каждой из нас было что оставить в водах Байкала. Сюда же уже в пятьдесят седьмом я вытащила мужа сестры, нашего соседа Генку, пошедшего следом за всеми мужчинами своей семьи на военную службу.

Уезжал он отсюда уже с женой. И как оказалось позднее с младшим моим племянником, которого Дина потом так и звала, байкальский сувенир.

Здесь же однажды я и швырнула как можно дальше на глубину металлическую самодельную новогоднюю игрушку. Словно сбрасывая последние цепи. Как случилось, так и случилось. По иному уже не будет.

- Может баню затопить? У Анны Тимофеевны она хорошая и ухоженная. Сам как на праздник просился, - предложил Олег, заметив, что Константин пытается кулаками что-то продавить в пояснице.

- Да было бы неплохо. Надо пойти, заняться. - Согласился племянник.

- Идите-идите. Я потом разотру. - Бросила взгляд в сторону отца Алька.

- Точно? - приподнял бровь он.

- Если говорю, то точно, - ответила она ему совершенно таким же жестом.

Травму позвоночника Костя получил на лесоповале, куда попал в семьдесят шестом. Следом за старшим братом он пошёл в академическую греблю и добился уже значимых успехов. Оба высокие, широкоплечие, рослые. Впрочем, и сам Генка был за метр девяносто, и братья его. Динка, когда отнекивалась от бабушкиных шуток насчёт Генкиного жениховства, всегда говорила, что сосед вымахал с оглоблю и чтобы с ним разговаривать всё время голову нужно задирать. Да и наш отец был высоким. Так что племянникам не в кого было быть низкорослыми. А регулярные и тяжёлые тренировки с самого раннего возраста ещё и сил добавили не по возрасту. О таких, как Игорь и Костя, выступавших за сборную союза, у нас в Лопатино говорили, что быка ударом зашибëт.

На одной из дискотек, какой-то полупьяный идиот полез к бывшей однокласснице младшего племянника, уверенно толкая её за клуб. Костя мимо не прошёл. Но идиот успокаиваться не хотел, перешёл на угрозы и оскорбления. И племянничек его угомонил. Одним ударом в переносицу. Приехавшая через полчаса скорая констатировала смерть и вызвали милицию.

Пьяный идиот оказался едва вышедшим на свободу постоянным обитателем всевозможных ИК, начиная с малолетки. Здоровья там давно не было, а обильные возлияния были.