1938: Москва (СИ) - Богданов Сергей. Страница 15

Увидев коллегу, Голуа решил возобновить наступление:

— Аржан, дружище! Не думал вас встретить здесь в такой час. Вы послушайте, какое безобразие — я не могу получить принадлежащий мне же бензин!

— Повторяю вам, мсье Голуа, поскольку в настоящее время у вас не объявлен срочный боевой вылет, бензин, выдача которого назначена на завтрашний день, отпущен вам быть не может. Как только на этих часах, — служащий ткнул пальцем в матово светящийся циферблат, — в соответствующем окошке будет «14», наступит дата, на которую у вас талон и вы сможете получить все вам причитающееся. До тех пор, пока там «13», я не могу нарушить должностную инструкцию и отправить телефонограмму на Ходынку. Если пожелаете, вы можете приобрести его по коммерческим ценам на Ходынке или в любой момент заказать цистерну в любом отделении Комитета по Топливу с доставкой к вашему ангару. У вас не срочная боевая задача, поэтому бензин коммерческий, можете позвонить по известному телефону.

— О-ля-ля, это кошмар… Советская бюрократия еще страшнее германской, со своей любовью к секундам и миллиметрам! Ладно, черт с вами, месье, и с вашими инструкциями, — проворчал Голуа, освобождая, наконец, служащему проход к вожделенной цели, и в ту же минуту теряя к нему всякий интерес, — бог ты мой, Аржан, пусть вы совсем к чертям обамериканились, но ведь в вас же тоже широкая русская душа. Куда все это делось? Я воевал вместе с белыми русскими в Техасе — тысяча чертей, что это за люди! Это кураж, это жест, это лихость — мы пили ночи напролет шампанское, которое отбили в полевой ставке президента Хуареса и пели ваши русские песни. Mon Dieu! Где все это? Ни песен, ни веселья, один энтузиазм и чудовищное желание to do business. В Красной России все напоминают худшие случаи янки… Это не русские, это какой-то другой народ, les robots, как у этого…этого… Капека? Ну, знаете его, чех, который пишет уморительные побасенки с философским подтекстом.

Серебров постарался дипломатически отшутиться, не сбиваясь с такта, который задавали тонковатые для его фигуры, но удивительно быстрые ноги Голуа:

— Мне кажется, что «широта» вредна в том смысле, что можно оказаться шире колеи, по которой идет поезд.

— Ммм… и это говорит представитель нации, которая ввела трехметровый стандарт рельсов! О-ля-ля, это кошмар…

Подобно многим франкофонам-уроженцам Французской Луизианы, Голуа старался быть еще большим французом, чем сами французы. Даже его внешность просто кричала — «Я летчик-истребитель и я из belle France!»: буквой W пшеничные нафабренные усы, крючковатый нос, сдвинутая на затылок мягкая фуражка, на шее, несмотря на лето и нахождение на земле — шелковый белый шарф, короткий летный темно-синий китель на блестящих пуговицах и типично французские галифе с тонкими двойными красными лампасами. На рукавах кителя — зубчатые ленты (бревет-капитэн французского резерва, кадровые летчики носят тоже три, но прямые).

Они пошли к выходу, когда Голуа сказал:

— Слушайте, Аржан, хорошо, пусть эти скряги подавятся своим бензином, а нельзя ли у вас сегодня одолжить 500 объемных килограммов 100-октанового? Уж вы-то поймете брата-авиатора…

— Вам нужен бензин, Голуа? Но зачем? Это же полные баки вашего «девуатэна»

— Ну разумеется я не собираюсь его тайком выпить. Я встретил сегодня в нашем консульстве женщину, которой хочу… эээ… Дайте мне слово чести, Аржан, что никому не расскажете об этом, по крайней мере, до следующей недели!

— Хорошо, я поздравляю вас, но зачем же бензин?

— Мне нужно слетать в Крым. За розами. У меня уже есть запас и подвесные баки до Харькова, а дальше разберусь. Мне нужна 101 алая роза завтра утром.

Серебров мысленно покрутил пальцем у виска — пилоту положено быть немного сумасшедшим, но иногда романтические увлечения некоторых собратьев по цеху вводили его в оторопь.

— Скажите, Голуа, а вашу даму не устроят розы, которые прибудут сегодня в 4 часа утра с скоростным транспортом? Крымские и кубанские, если я не ошибаюсь, в специальном охлажденном отсеке. По вполне приемлемым ценам, во всяком случае, дешевле и безопаснее ночного полета за несколько тысяч километров.

— Хм, я не подумал об этом… Но как же подвиг ради дамы?!

— Уверяю, вы совершите достаточный подвиг, если сможете купить «курьерских» роз раньше, чем это сделает армия поклонников балерины Истоминой — Серебров ткнул пальцем в окно. За ним виднелась колоссальная афиша на стене гостиницы «Москва», где была запечатлена в невесомой пачке простершаяся в воздухе прима Большого

— У нее, Голуа, завтра, если верить афише, спектакль. Вашу даму ведь интересуют цветы, а не их происхождение, которое можно объяснить как-нибудь еще, не так ли? Уверен, она будет так же рада местным розам из «Красного Цвета» под Калугой.

— О, Аржан, вы византиец! Да, это блестяще! Благодарю вас!

Голуа схватил его руку, пожал и ринулся к выходу. Потом остановился, подумал и так же бегом вернулся.

— А куда прибывает курьерский транспорт?

— Если мне не изменяет память, то на Савеловский аэроузел.

Голуа глянул на часы, снова поймал и стиснул руку Сереброва.

— Я буду биться как Старая Гвардия при Ватерлоо! Я в Credit Lionnaise!

Побежал назад, едва не полетел со ступенек и, отчаянно жестикулируя, подозвал темно-оранжевый «АМЗ» с шашечками такси на боку.

Серебров только покачал головой.

Его дама сердца звалась Судзуме и жила на Гавайях, исполняя подписанный ими в присутствии королевского нотариуса из Халеива на Оаху трехлетний брачный контракт.

Дед из Нагасаки подарил ей кожу оттенка золотистого закатного неба и кошачий разрез глаз, бабка из Бомбея, вышедшая за голландца — буйные темные волосы парсов и резкий очерк полных губ, а от матери-англичанки достались глаза цвета яшмы.

Конечно же, он лукавил, разговаривая давеча с Куродой. Ответственность была и была нешуточной: в случае его безвременной гибели, Судзуме-сан получала всю без остатка сумму контракта, возможность полного выхода из окия, домик и половину всех денег и остальных активов Сереброва (вторую он завещал санаторию для летчиков-инвалидов в Ново-Петропавловске на Аляске, а легкий поплавковый «Пайпер» — Королевскому Гавайскому Кадетскому Авиакорпусу). И — лети, воробушек!

Впрочем, погибать в ближайшее время он совершенно не собирался.

Он вышел из здания Биржи. Вдоль Тверской, урча моторами на снижении, шел легкий серо-серебристый транспортник, садящийся на Центральный аэродром. Самолет скользнул в «ворота» между первой и второй Никольской башнями — одна древней постройки, краснокирпичная, другая — ферменная, красно-белая, но обе украшены на макушке рубиновыми звездами и переливающимися посадочными огнями, еще бледными по случаю летнего вечера. Через секунду раздался короткий визг покрышек, урчание и посвист лениво крутящихся двигателей перешли в рев — транспортник дал реверс на оба винта и полный газ, сокращая пробег.

На той же стоянке, только значительно более чинно, чем Голуа, Серебров подозвал таксомотор.

— На Ходынку, к военным. И можно не торопиться…

— Есть не торопиться!

Тверская была уже наполовину в вечерней тени. С Ходынской эстакады солнце казалось распаренным розовым, будто из бани, мягким шаром, который скоро начнет плющиться о неровный горизонт, дрожащий маслянистым маревом. На черном неровном ковре города осколками зеркал сияли несколько крытых нержавеющей сталью крыш.

Снова предъявив документы на КПП и сказав дежурному, что все в порядке и лететь сегодня он никуда не собирается, Серебров забрал вечернюю «Ежедневную информацию», желтый конверт с телеграммой из Профсоюза, и нахально уселся с верхом на аэроторпеду в деревянной транспортировочной обрешетке, уложенную на транспортную тележку. Тележки мимо тянул за собой «паровозиком» аэродромный погрузчик.

— Мне до восемнадцатого «А». Подбросишь, командир?

Технарь в кабине только хмыкнул неопределенно.

Так, что там у нас в прессе, пока читать можно…