Маленький, большой - Краули (Кроули) Джон. Страница 57

Смоки был вырван из сна каким-то внутренним движением; едва успев открыть глаза, он тут же забыл, что его пробудило. Тем не менее он бодрствовал, словно бы на дворе стоял полдень, и задавал себе вопрос, не вызвано ли это неприятное состояние какой-нибудь едой. Час был совсем неподходящий: четыре утра. Не веря, что сон покинул его окончательно, Смоки решительно закрыл глаза. Но вскоре убедился, что заснуть не удастся: чем дольше он наблюдал, как, меняя очертания, сновали по экрану век цветные пятна, тем менее это зрелище усыпляло, становясь бессмысленным и неинтересным.

Он очень осторожно выскользнул из-под горы одеял и начал нашаривать в темноте свою одежду. От этого состояния ему было известно только одно средство: встать и бодрствовать, пока сон не смилуется и не вернется. Смоки осторожно коснулся ногой пола, стараясь не наступить на обувь или еще какое-нибудь препятствие, чтобы не навлечь такую же неприятность на Дейли Элис. Добрался он до двери удовлетворенный тем, что не потревожил ни жену, ни вообще ночное спокойствие. Он пройдется по холлам, спустится по лестнице, включит в одной-двух комнатах свет — а там, глядишь, можно будет вернуться в постель. Смоки со всей осмотрительностью закрыл за собой дверь, и тут проснулась Дейли Элис — не от стука, а от того, что в ее мирный сон вторглось неслышно его отсутствие.

Явившись с черной лестницы, Смоки обнаружил, что свет в кухне уже горит. Двоюродная бабушка Клауд вздрогнула и тихонько вскрикнула при виде открывающейся двери, а когда в щелку просунулся всего лишь Смоки, успокоенно вздохнула. Перед Клауд стоял стакан теплого молока; ее длинные, много лет не стриженные волосы свисали обильными блестящими прядями, седые, как у Гекаты.

— Ты меня напугал, — сказала она.

Они тихо потолковали о бессоннице, хотя, кроме мышей, тревожить здесь было некого. Видя, что Клауд, как и он, надеется вернуть себе сон при помощи хлопот по хозяйству, Смоки позволил ей подогреть для него молока. В свою кружку он плеснул немалую толику бренди.

— Прислушайся, как воет ветер, — проговорила Клауд.

Сверху донеслось продолжительное бульканье и журчание: кто-то спустил воду в туалете.

— Кого там носит? — спросила Клауд. — Бессонная ночь, и безлунная к тому же. — Она поежилась. — Словно случится несчастье или придет важная новость — весь дом на ногах. Ладно. Может, обойдется. — В ее голосе прозвучало инстинктивное сомнение — так произносят обычно «Господи, спаси».

Согревшийся Смоки встал и с ноткой покорности сказал «ну ладно». Клауд начала листать поваренную книгу. Он надеялся, что ей — а также и ему — не придется досидеть до самого рассвета.

С верхней площадки лестницы он не направился в собственную кровать, где, как он чувствовал, мирный сон его пока не ожидал. Смоки свернул к комнате Софи, затем только, чтобы немного на нее поглядеть. Ее спокойствие бывало временами заразительным; глядя на нее, он и сам успокаивался. Открыв дверь, Смоки обнаружил при тусклом, как луна, свете ночника, что на краешке постели кто-то сидит.

— Привет, — произнес Смоки.

— Привет, — отозвалась Дейли Элис.

В воздухе был разлит странноватый запах: так могли пахнуть прелые листья, или кружева времен королевы Анны, или, скажем, земля под перевернутым камнем.

— Что стряслось? — мягко спросил Смоки, садясь на противоположный край постели.

— Не знаю. Ничего. Я проснулась, когда ты вышел. У меня было чувство, будто что-то случилось с Софи, и я пришла проверить.

Можно было не бояться, что их тихая беседа потревожит Софи: когда поблизости кто-нибудь разговаривал, ее сон становился еще слаще, дыхание — глубже и размеренней.

— Как бы то ни было, все в порядке.

— Да.

Ветер пытался свернуть дом с места, атакуя его бешеными порывами; окна дребезжали. Смоки обратил взор к Софи и Лайлак. Последняя выглядела совершенно неживой, однако Смоки, произведшему на свет троих детей, было известно, что причин для тревоги нет: в темноте может почудиться и не такое.

Супруги сидели молча по обе стороны от Софи. Внезапно ветер выдохнул через глотку камина одно-единственное слово. Смоки взглянул на Элис, она тронула его за руку и бегло улыбнулась.

Чья улыбка вспомнилась ему при этом?

— Все нормально, — кивнула Элис.

Смоки вспомнил, как улыбнулась ему двоюродная бабушка Клауд в день его свадьбы, когда он сидел, встревоженный, на лужайке перед летним домиком Оберона. Эта улыбка должна была его ободрить, но не ободрила. Улыбка сближения, которая еще больше разъединяет. Сигнал дружбы, посланный из непоправимо чуждых сфер; взмах руки по ту сторону границы.

— Ты не чувствуешь какой-то странный запах? — спросил Смоки.

— Да. То есть нет. Чувствовала. А теперь он исчез.

Так оно и было. Комнату наполнял только ночной воздух. Волны ветра снаружи порождали в нем мелкие течения, которые то и дело овевали лицо Смоки. Однако его воображению представился не проносящийся мимо Братец Северный Ветер, а иной образ: сам их многоугольный дом плывет под парусом через ночь, стремится в будущее, упорно рассекая волны во всех направлениях.

Книга третья

Ветхозаветная ферма

Глава первая

Миновало четверть века.

Однажды вечером, поздней осенью, Джордж Маус шагнул в окно комнаты на четвертом этаже его городского дома, служившей библиотекой, и пересек крытый мостик, который вел к окну соседнего многоквартирного дома, в комнату, служившую прежде кухней. В экс-кухне было темно и холодно; в свете фонаря, который Джордж Маус взял с собой, был виден пар от его дыхания. Шаги и свет распугивали крыс и мышей; Джордж слышал, как они скреблись, но ни одной не видел. Не открывая двери (таковая здесь отсутствовала уже не один год), Джордж вышел в коридор и стал осторожно спускаться по лестнице. Осторожно, потому что ступеньки — там, где они наличествовали, — были гнилые и едва держались.

Этажом ниже горели огни и звучал смех; по дороге Джорджа приветствовали люди, сновавшие туда-сюда с обеденными принадлежностями. По общим помещениям бегали дети. Но на первом этаже его снова встретила темнота: здесь не было ничего, кроме кладовых. Высоко подняв фонарь, Джордж взглянул на противоположную стену темного холла, где помещалась дверь на улицу, и убедился, что она надежно заперта на мощные засовы, цепочки и замки. Вынимая на ходу огромную связку ключей, он обогнул лестницу и приблизился к подвальной двери. На ней висел замок Сигала, который отпирался почерневшим, как старый пенни, ключом со специальной отметкой.

Каждый раз, открывая подвальную дверь, Джордж тревожил себя вопросом, не пора ли повесить на нее хороший новый замок: старый был уже едва жив и походил скорее на игрушку, его легко взломал бы любой желающий. И каждый раз приходил к решению, что новый замок только привлечет внимание к двери, на которую, между прочим, достаточно было нажать плечом, чтобы удовлетворить свое любопытство, будь на ней новый замок или старый.

Да, все они очень поднаторели в деле зашиты от посторонних.

Вниз по лестнице, с еще большей оглядкой, ведь одному богу было известно, кто завелся среди этих ржавых труб, старых котлов и жутких обломков. Однажды он наступил на нечто большое, мягкое и мертвое и едва не сломал себе шею. У подножия лестницы он повесил фонарь, направился в угол и подтащил старый сундук, чтобы, встав на него, дотянуться до высоко подвешенной полки, недоступной крысам.

Джордж получил однажды подарок, предсказанный давным-давно двоюродной бабушкой Клауд (от незнакомца и не денежный); произошло это давно, и Джордж не знал тогда, что с этим подарком делать. Даже не научившись еще им пользоваться, Джордж, на свой Маусов лад, таился от окружающих, потому что рос на улице, младшим в шумном семействе. Всех приводил в восторг сильнодействующий мускусный гашиш, в котором Джордж, судя по всему, никогда не испытывал недостатка, и все стремились его заполучить, но Джордж не хотел (и не мог) связать их со своим дилером (который давно умер). Джордж щедро угощал знакомых и у себя дома всегда держал для них набитую трубку. Иногда, выкурив трубочку-другую, он оглядывал свою одурманенную компанию и чувствовал себя виноватым, оттого что предается радостям втайне; огромный, вдохновляющий, поразительный секрет вертелся у него на языке, но всякий раз он удерживался и молчат.