Маленький, большой - Краули (Кроули) Джон. Страница 85

— Но ведь все это сделано из облаков, — отозвалась Лайлак.

— Молчи, дорогая. Кое-кто может обидеться.

Вернее, все это было сделано из заката: тысяча полосатых палаток, вокруг вьется дым от оранжевых костров, полощутся знамена, тоже цветов заката; сверкнут оружием и отступят на задний план черные силуэты кавалеристов или пехотинцев; яркие мундиры офицеров, по приказу которых солдаты втаскивают темно-серые орудия на горящие багрянцем баррикады, — обширный военный лагерь. А может, большая флотилия вооруженных галеонов под парусами?

— Тысяча лет, — мрачно произнесла миссис Андерхилл. — Поражения, отступления, арьергардные бои. Больше этого не будет. Скоро… — С узловатым жезлом под мышкой она напоминала полководца; ее длинный подбородок был вскинут. — Видишь? Вот! Разве он не храбрец?

По корме расхаживал (или обходил брустверы) человек, обремененный тяжелым грузом оружия и ответственности; ветер играл его седыми и длинными, почти до самых пят, бакенбардами. Главнокомандующий всем этим. В руке он держал жезл; закатная картина как раз переменилась, и кончик жезла загорелся огнем. Генералиссимус указал было вперед, туда, где зияли бы жерла орудий, если бы орудия были настоящими, но передумал. Он опустил жезл, и тот погас. А генералиссимус извлек из-за широкого пояса карту, развернул ее, потом сложил, спрятал и снова стал расхаживать туда-сюда тяжелой походкой.

— Жребий брошен, — пояснила миссис Андерхилл. — Больше ни шагу назад. Терпение лопнуло.

— Если вы не против, — еле слышный голос аистихи прерывался затрудненным дыханием, — спустимся немного: высота для меня слишком велика.

— Прости, — встрепенулась миссис Андерхилл. — Все, мы готовы.

— Аисты, — выдохнула аистиха, — пролетев приблизительно лигу, должны садиться.

— Только не здесь, — вмешалась Лайлак, — а то провалишься.

— Тогда вниз, — скомандовала миссис Андерхилл.

Со вздохом облегчения аистиха сложила свои короткие крылья и начала спускаться. Генералиссимус, опираясь руками о планшир судна (или это был бельведер?), устремил вперед орлиный взгляд, но не заметил миссис Андерхилл, которая по дороге одарила его бравым приветствием.

— Прекрасно, — сказала она, — Храбрей, каких мало, зрелище хоть куда.

— Ненастоящее, — отозвалась Лайлак. Пока они спускались, картина вновь преобразилась во что-то менее воинственное.

Черт побери эту девчонку, обозлилась про себя миссис Андерхилл. На вид совсем настоящее, не отличишь… Ну ладно. Возможно, им не стоило вверять все этому принцу: он слишком стар. Но так уж обстоят дела, думала она, мы все стары, слишком стары. Быть может, они слишком долго ждали, были чересчур долготерпеливы, слишком много их отступило от последнего фарлонга? Ей оставалось только надеяться, что когда время наконец придет, орудия старого дурня не промахнутся, по крайней мере, ободрят друзей и хоть мимолетно напугают тех, в кого целили.

Стары, слишком стары. Впервые она чувствовала, что сомневается в результате всего этого — а ведь он не может, никак не может быть сомнительным. Ладно, скоро это кончится. Разве этот день, этот самый вечер не станет началом заключительного ночного бдения, заключительной стражи, за которой наконец последует объединение сил?

— Вот оно путешествие, которое я тебе обещала. — Миссис Андерхилл обернулась к Лайлак. — А теперь…

— Ну, — надула губы Лайлак.

— Без капризов…

— Ну-у-у…

— Нам пора спать.

Недовольная протяжная нота удивительным образом преобразилась в глотке Лайлак в нечто иное — подкравшееся, как призрак, и заставившее ее внезапно открыть рот. Рот распахивался все шире и шире — она не представляла себе, что он на такое способен, — глаза закрывались и слезились, легкие сами по себе втягивали воздух, делая долгие вдохи. Затем, так же внезапно, призрак пропал, позволив челюстям расслабиться, а груди — выпустить воздух.

Недоумевая, девочка моргнула и чмокнула губами.

— Спать хочется, — пояснила миссис Андерхилл.

Ибо только что Лайлак впервые в жизни зевнула. За первым зевком быстро последовал второй. Она прижалась щекой к шершавому плащу миссис Андерхилл и, забыв как-то о нежелании спать, закрыла глаза.

Совсем маленьким Оберон начал собирать почтовые марки. Бывая вместе с Доком на почте в Медоубруке, он от нечего делать рассматривал вскользь содержимое корзинок для бумаг и наткнулся на сокровище: два конверта из мест настолько далеких, что это казалось фантастикой, и притом, несмотря на проделанный громадный путь, удивительно свежие и хрустящие.

Увлечение вскоре перешло в страсть — как у Лили с птичьими гнездами. Если кто-то отправлялся на почту, Оберон просился поехать с ним; он завладевал письмами, адресованными друзьям; его зачаровывали названия отдаленных штатов, начинавшиеся на «I», незнакомых городов, а еще больше — надписи на совсем уж редких заморских конвертах.

Однажды Джой Флауэрз, у которой внучка уже год жила за границей, подарила ему пухлый коричневый мешок, набитый письмами со всех концов мира. Трудно было найти на карте место, которое бы не значилось на тонкой голубой бумаге, склеенной в конверт. Встречались письма столь экзотические, что надписи на них были сделаны незнакомым алфавитом. Коллекция разом сделалась полной, удовольствие сошло на нет. Почта в Медоубруке не могла уже принести никаких открытий. Больше он никогда не рассматривал свои марки.

То же произошло и с фотографиями старого Оберона, когда юный Оберон обнаружил, что это не просто хроника долгой жизни большого семейства. Начав с последней — безбородого Смоки в белом костюме рядом с ванночкой для птиц (ее держали гномы, до сих пор стоявшие у двери Летнего Домика), он окинул наудачу беглым взглядом, потом с любопытством рассортировал и, наконец, жадно просмотрел тысячи больших и маленьких снимков. Его распирало от восторженного ужаса (вот, вот она тайна, явление на свет сокрытых; каждая фотография стоит тысячи слов), и он целую неделю едва разговаривал с домашними — из страха проболтаться о том, что он узнал или, скорее, что ему (как он думал) вот-вот откроется.

Ибо, в конечном счете, фотографии ничего не открывали, так как сами нуждались в объяснениях.

«Обрати внимание на большой палец», — писал старый Оберон на обороте расплывчатого снимка с серым и черным кустарником. И действительно, в путанице вьюнка просматривалось явственное подобие большого пальца. Хорошо. Это свидетельство. Другой снимок (обратная сторона которого была помечена только восклицательными знаками) это свидетельство, однако, полностью зачеркивал: на нем была видна вся фигурка, призрачная крохотная мисс среди листвы, в юбке до пят из блестевшей росой паутины, хорошенькая, как картинка. На переднем плане, вне фокуса, виднелся взволнованный светловолосый ребенок — глядя в камеру, он указывал на миниатюрную незнакомку. Ну кто этому поверит? Кроме того, если снимок подлинный (а это невозможно, для подлинного он слишком примитивно-реален, хотя как он был состряпан — Оберон не догадывался), то зачем тогда сдался этот якобы-палец-в-кусте и тысячи ему подобных трудно различимых изображений? Когда он рассортировал дюжину коробок, поместив в две-три из них явные фальшивки, а в другие — неразборчивые снимки, и обнаружил, что еще дюжины коробок и папок ждут своей очереди, он закрыл их все (испытывая одновременно облегчение и растерянность) и с тех пор о них почти не вспоминал.

После этого Оберон-младший ни разу не открывал также и старый дневник, куда заносил свои собственные соображения. Он вернул на место в библиотеку последнее издание «Архитектуры загородных домов». Его скромные открытия, или то, что он принимал за открытия, — модель планетарной системы, несколько любопытных оговорок, сделанных родной и двоюродной бабушками, — от которых у него прежде захватывало дух, поглотил обильный поток издевательских фотоснимков, а равно и еще более издевательских комментариев, добавленных его тезкой. Он забыл обо всем этом. Игра в тайного агента кончилась.