Герой по найму (СИ) - Шенгальц Игорь Александрович. Страница 26
Клетку ворона разместил в повозке, конечно, в открытом состоянии. Птица могла улетать и возвращаться исключительно по собственному желанию. Никто Ворона не неволил. Сейчас он кружил где-то высоко над головами, иногда спускаясь вниз откушать.
В общем, спустя некоторое время, тронулись. Сначала заехали к мастерам, где их уже ждали. Батискаф-два был надежно зафиксирован на телеге и прикрыт сверху простым сукном, прочие приспособы и части конструкции лежали внутри аппарата.
Вторую лошадку быстро впрягли в телегу и отправились в дорогу, провожаемые долгими взглядами мастеров.
Когда телега и повозка отъехали на достаточное расстояние, один из мастеров печально покачал головой.
— Потонут!
— А я тебе говорю, не потонут! — возразил кузнец. — В этот раз не должны!
— В прошлый раз тоже не должны были, но потонули!
— А я тебе говорю, не потонут! — начал закатывать рукава кузнец. Кулаки у него были пудовые, лицо — злое. Было видно, что он очень хотел подраться, сам не будучи уверенным в надежности батискафа.
Остальные мастера, зная характер кузнеца, как-то вмиг разошлись по своим делам. Только что их стояло вокруг человек десять, и уже никого, только кузнец остался там, где стоял, сжимая и разжимая кулаки. Наконец, и он отправился в кузню, бормоча себе под нос:
— А я говорю, не потонут!..
* * *
Тридевятоземелье — большая страна с множеством озер, рек, морей, лесов и полей, деревень, и деревушек, и малых городов, и больших городов, со столицей в Велиграде.
Все прочие страны и близко не могут похвастаться таким изобилием. Завидуют, козни строят, воевать иногда ходят, да все безуспешно.
Потому что народ в Тридевятоземелье и накормить может тумаками, и дружески обнять до треска костей, да и пинка прописать, что покатишься до самых своих земель, проклиная себя за то, что вообще явился сюда с недобрыми намерениями.
А вот кто по-хорошему приходит, тем люди рады. Ну, обзовут басурманином или иностранцем, так что с того? Правда, ведь. А на правду, как известно, не обижаются. Налог еще повышенный стребуют. Но и это по-честному, раз чужак и хочешь жить в щедрой и богатой стране — плати!
Бывали разногласия и между своими. Чего уж таить… то село с соседним селом сойдется в кулачном бою, не поделив поля для посева или девку на выданье… то какой мелкий князек взбунтуется, возомнив себя самостоятельным… то тать лесной денег у прохожего отнимет… а самое плохое, если девку, что пошла в лес по грибы, да ягоды словят и в полон угонят степные люди… вот с ними сладу не было совершенно никакого. Гоняет их царская дружина, да войско царское, но степняки — люди шустрые, все при конях, миг — и унеслись в соседнее царство, чтобы потом стороной обойти и вновь вернуться в Тридевятоземелье.
В общем, проблем в стране хватало, но в целом людям жилось вольготно и сытно, особенно в столице. По деревням и селам чуть похуже — но в том они сами виноваты, видно, мало трудятся. А налоги вполне по силам каждому честному человеку — отдай четверть с дохода и живи спокойно*!
*Иноземцам до половины, но на то они и иноземцы, у них много всякого неучтенного под подушкой припрятано. Одно слово, ироды!
Вот по такой славной стране и двигались обоз, да телега, да конный всадник плелся позади, да черный ворон планировал сверху.
Солнце светило, кудрявые облачка неслись над головами, в полях вокруг стрекотали насекомые, где-то пели птицы. Красота-а-а-а!
Но настроение у путешественников было совершенно разным. Джуба больше хмурился, прикидывая в голове, как сподручнее спуститься под воду, дабы не потонуть. Кудр тоже был мрачен, но по иной причине. Он уже не хотел ни царевну, ни полцарства. Он устал от всей этой суеты и охотнее остался бы дома, вот только отец тумаками погнал его прочь со двора, как только явился этот деревенский оболдуй с приказом от Джубы немедленно явиться. Сам же оболдуй, он же Дубыня, крестьянский сын, был единственным, кто искренне наслаждался дорогой. В руке он держал баранку, множество которых закупил и взял с собой в путь, время от времени откусывал от нее, и готов был петь во все горло, но не делал этого, опасаясь, что остальным не понравится его вокал.
Правильно, к слову говоря, опасался. Джуба убивал и за меньшие преступления, чем отсутствие слуха и голоса. Одного энтузиазма исполнителя в этом деле было совершенно недостаточно.
До моря было несколько дней пути. Сколько точно — неизвестно, море, бывало, отливало так далеко, что приходилось его искать. А бывало — не ждешь ничего хорошего, а тут на тебе — спокойная гладь воды, игривые волны, морской бриз — красота-а-а-а*!
*С красотой вышел небольшой перебор, но уж это правда, как она есть. Краше нет на свете мест, чем в Тридевятоземелье, это всякий разумный человек понимает. Ну а неразумному быстро все пояснят сначала словами, а коли не поймет — кулаками. Последний метод, как показывает долгий опыт, самый действенный. Усвояемость — сто процентов!
Ехали весь остаток дня, а заночевать решили у самой реки Иволги. Тут и водица чистая — коней напоить и обтереть, и место хорошее.
Дубыня быстро развел костерок, подвесил котелок, и уже через четверть часа там булькало и кипело.
Кудр, вымотавшийся за день, словно пес, скинул с себя тяжелый доспех и плашмя упал на землю. Но на запахи из котелка он повел своим шнобелем и, повернувшись на бок, приказал:
— Эй, как тебя, селянин! Подай мне тарелку каши, да шкварок не жалей — люблю их, мочи нет!
Дубыня дернулся было в его сторону с явно агрессивным намерением, но Игги сделал ему знак успокоиться, и тот вернулся к кашеварению.
— Чего оглох что ли, ирод? — не оставлял попыток Кудр. — Живо тащи кашу, а то ухи отрежу! Жаба, скажи ему!
Джуба в этот момент размышлял над тем, не последовать ли этой идее, и не отрезать ли боярчику, скажем, левое ухо? Или правое? Сначала будет больно, потом придет осознание собственной неправоты, но, возможно, в будущем это спасет ему жизнь. Делать добро Игги любил, особенно кровавыми способами.
Он уже было потянулся за ножиком, но Кудр вовремя замолчал и даже пополз в сторону костра, намереваясь самолично добыть себе пропитание. Вставать на ноги он явно не собирался.
— Кашу дай! Жрать хочу! Дай!
Игги пожал плечами, мол, мы что, нелюди какие? Дубыня тут же зачерпнул большой деревянной ложкой и насыпал полтарелки каши.
— Жри!
Кудр, чуть не захлебнувшись слюной, схватил тарелку и начал лихорадочно поглощать ее содержимое. Так вкусно ему не было еще ни разу в жизни: ни когда он лопал вареники со сметаной, или утку, фаршированную рябчиками, или сердце оленя, тушеное с грибами, или даже на большом боярском собрании, куда пригласили его отца, а тот захватил нерадивого сынка с собой — людей посмотреть, себя показать, а кормили там просто на убой…
Но эта каша, сваренная у берега реки в котелке на костре, была лучшим пиршеством за всю его жизнь. Феерия! Идиллия! Совершенство!
Он так и уснул, обнимая тарелку, с ложкой во рту, и проспал до самого рассвета, пока грубый деревянный башмак Дубыни не пробудил его от игривых сновидений, где присутствовали полуобнаженные нимфы, бегали козлоногие сатиры и не было Игги — последним фактором любое сновидение превращалось в приятное.
— Подъем, жирный!
Дубыня уже отошел собирать вещи, а Кудр все возмущался, правда, не вслух. Какой же он жирный? Худой и нескладный. Мышцы неразвиты — это плохо, нос великоват, лицо не самое привлекательное… но народ его любит! Он же собственными ушами слышал, как люди скандировали: «Кудр! Кудр! Кудр!..»
Впрочем, спорить он не стал. Не заслужил деревенщина, чтобы сын боярина вел с ним беседу, якобы на равных. Пусть знает свое место, смерд! Вот только бы вернуться с призом к отцу, уж тот бы помог наказать этих невежливых людей… уж!!!