Молчание Сабрины 2 (СИ) - Торин Владимир. Страница 37
Заныла шея. Она словно бы затекла.
Талли оторвал взгляд от газеты. Проклятье! Все ведь было так чудесно. Шея ныла, как приютская сирота, выпрашивающая краюху хлеба.
В голове вдруг появился голос. Тоненький пищащий мальчишеский голос: «Я… мне страшно, сэр… я не хочу… что со мной?»
Губы Талли шевельнулись, отвечая ему:
– Все хорошо… все будет хорошо…
Голос в голове продолжил: «Помогите мне! Сэр! Помогите! Мне так больно! Эти часы…»
– Я помогу… помогу… ты ни в чем не виноват. Мне так жаль… Проклятая Осень, мне так жаль…
«Нет! Что вы…»
Талли дернулся и стукнул себя по голове, изгоняя оттуда голос. Черная слеза потекла по щеке…
И тут вдруг начал стучать колокол. Отвратительный, неприятно знакомый колокол. И вся его неприятность заключалась в том, что он будто бы намекал на то, что утро не такое уж и хорошее, на то, что все не так уж и радужно, он напоминал, что это не Льотомн, а Габен, а здесь всегда все «не так», а еще он вызывал зубную боль и… будил.
Брекенбок потянулся и приоткрыл глаза. Он проснулся.
Кухонный колокол мадам Бджи стучал. Скоро завтрак…
– Ну, разумеется, – проворчал Брекенбок. – Как иначе…
Наступило утро. Неприятное… Вполне обычное габенское утро. Сырость лезла в щели фургончика, было настолько душно, что казалось, будто известный душегуб Джером Шейный Платок сбежал из тюрьмы и взялся за хозяина балагана как следует, да и на солнце с его зайчиками не было никакого намека – и то верно: откуда ему взяться осенью в Габене?
Шея предательски затекла, как пролитый сироп от кашля в щель. Вот такое странное, но с тем липкое ощущение. Конечно! А как иначе. Чтобы ничего не болело, не ныло и не тянуло? Это было бы не старое знакомое брекенбоковское тело. Проклятое утро! Как же тяжело просыпаться! Разлипать глаза, отрывать голову от подушки, вылезать из-под одеяла. Но дольше валяться нельзя – шея начала ныть сильнее, да и в голове появился знакомый зуд.
Брекенбок не выспался. А еще он глубоко разочаровался. Еще бы – после таких-то снов! В голове клубились одни нехорошие мысли. Кругом все было определенно так же бессмысленно, безнадежно и просто уныло, как и вчера, как и за день до этого, как и неделю назад.
Фургончик тонул в темноте и затхлости. Здесь было настолько пыльно, что на ковре даже отпечатались чьи-то босые ноги.
Утро походило на старого недоброго знакомого, который постоянно тебя злит и выводит из себя, который заявляется с какими-то там своими важными и неотложными делами, и его не выгнать, от него не избавиться, потому что он мастерски владеет навыками пиявки. А еще от него пахнет потом и старыми вещами, если их еще как следует провялить.
Настроение Брекенбока можно было бы сравнить с застарелым комом грязного белья – лучше к нему не прикасаться, ведь кто знает, что там может жить. Так и в голове сейчас жили одни лишь нехорошие совершенно утренние мысли, подозрения, презрения, чувства, ощущения и предчувствия.
И никакого тебе вальса. Вместо вальса из-за окна доносилась привычная ругань. Мадам Бджи уже что-то не поделила с Заплатой, и тот верещал, как резаный и сыпал проклятиями – не настолько дерзкими, чтобы мадам утопила его в кухонном котле с завтраком, но достаточно, чтобы та оскорбилась.
– Я не буду тебе готовить только за твои красивые глаза, Заплата! – пыхтела кухарка. – Я сказала, чисть репу!
– Я не буду! – отвечал Заплата. –Репа и я! Да где это видано?! И еще с утра пораньше! Да и то, что вы готовите, милая мадам Бджи, отвратная гадость! Тьфу на вас и вашу стряпню! Сами чистите свою репу!
– Все при деле, а он, понимаешь, увиливает, как грязный поток вдоль по улице!
– Заставьте Проныру!
– Но я и так, смею заметить, уважаемый мистер Заплата, – раздался голос Проныры, – как бы так помягче выразиться, занят неподъемным делом, весьма важным и ответственным. Перебираю черный перец, и извлекаю из него крысиный помет. А это… а это… А-апчхи! Ох, этот черный перец… А-апчхи! А-апчхи!
– Ленивая скотина, – продолжала мадам Бджи. – Даже кукла вон выглаживает утюгом дубовые листья, а мы у нас, видите ли, благородных кровей, мы не работаем!
– Заставьте Бенджи и Бонти! – гнул свое Заплата.
– Но у нас пальцы перебинтованы! – гневно воскликнули в один голос братья-музыканты. – Они сломаны!
– Ну вот, тогда и я работать не могу! Мой палец тоже сломан!
– Где?
– Вот!
И тут раздался истошный Заплатовский крик. Видимо, этот болван только что сам сломал себе палец. Только, чтобы не работать.
Брекенбок просто утомленно покачал головой. У него не было сил (особенно с утра) воспринимать весь этот безумный кавардак и его абсурдных отпрысков. У него не было сил даже удивляться или злиться на Заплату.
– Вот же ж дурак! – Судя по всему, мадам Бджи и сама не могла решить, что ей делать: смеяться или злиться на Заплату.
Тот же выл в голос. И продолжал выть, пока его не заткнули кляпом и не отволокли в сторону, валяться и скулить у дамского фургончика.
Брекенбок с горечью вспомнил свой чудесный завтрак из сна и бросил короткий взгляд на письменный стол. Там были лишь сухие корки на тарелке, да парочка мух, осуждающе на него глядевших: мол, тебе самому не стыдно?
Брекенбок нехотя напялил на голову колпак. После непродолжительной борьбы с рукавами, вполз во фрак и, широко зевая, направился к двери. Впрочем, стоило ему ее распахнуть, как утро стало еще хуже. Хотя казалось бы: куда уж хуже…
В некотором отдалении от фургона стоял Финн Гуффин по прозвищу «Манера Улыбаться».
…Утро Финна Гуффина началось ненамного лучше, чем у Талли Брекенбока. Такое часто бывает, когда утро является прямым продолжением ночи и, грубо говоря, и вовсе не «начинается», а «плавно проистекает» из нее.
Всю ночь шут глотал пилюли «Драже Бессонница доктора Трогморгроббурггрубвортона», и, не смотря на вгоняющую в сон фамилию их изготовителя, нужно признать, действовали они превосходно: стоило закрыть глаза на мгновение чуть более продолжительное, чем нужно для моргания, как голову пронизывала острая, как игла, и столь же тонкая боль. Поди попробуй с таким уснуть.
«Высплюсь после завтрака», – думал шут и продолжал мастерить.
Брекенбок со своим «Хватит сверлить посреди ночи!» лишь ненамного замедлил процесс. Когда хозяин балагана, разбуженный Заплатой, покинул тупик Гро, Гуффин досверлил все, что ему было нужно, а затем пробрался в фургон самого Брекенбока. Ночь оказалась плодотворной. Особенно, если учесть, что теперь у Манеры Улыбаться было все нужное для продолжения его работы – для ее завершения ему не хватало лишь старого потертого дневника с тиснением «БРЕКЕНБОК» на обложке, и вот он был в его руках.
Бессонница и все эти нервы вперемешку со страхами стоили того: Гуффин не просто обнаружил искомый им прямой рецепт, или, если угодно, инструкцию, но и открыл для себя в дневнике не только то, что ему требовалось, но и нечто совершенно поразительное. И это при том, что он перелистывал страниц на скорую руку, окидывая их поверхностным взглядом. Чтобы изучить все подробно, нужно было лишь выкроить парочку лет на вдумчивое изучение. К сожалению, сейчас у него не было не то что парочки лет, но и недели. Все должно быть готово к намеченной Брекенбоком премьере, а сделать предстояло еще много чего. Любой несчастный сиротка на месте Гуффина, лишь увидев список предстоящих ему «заданий на день», в ужасе умер бы от инфаркта. Мгновенно. Но Гуффин не мог позволить себе инфаркт. Особенно сейчас. Вот он и изучал, как мог, в спешке содержимое украденного дневника вплоть до того, как услышал кухонный колокол мадам Бджи. Ложка на проволоке застучала о казанок, и шут закрыл тетрадь в черной кожаной обложке. Ему было, о чем подумать…
Зевая и потирая отсиженный зад, он встал со стула. Гуффина качало из стороны в сторону, затылок чесался и требовал подушку, но шут сейчас не мог позволить себе заснуть. Начать с того, что пилюли будут действовать еще около получаса и главное – ключевая часть всего замысла должна была вот-вот осуществиться.