Привычка умирать - Озерская Инара. Страница 3

Когда мама наконец ушла, грохнув дверью, Соня осталась наедине с медленной полосатой болью - от щиколоток до ключиц. "А еще... еще змея вот..." Змеюка подкроватная свернулась между девочкой и дверью. Мама, уходя, крикнула, что Соне здесь сидеть неделю.

- Неделю! И чтоб ни ногой! - кричала мама уже из коридора.

Вот и остались они вдвоем. На семь дней и семь ночей - самых черных ночей тем летом.

"Змея тоже черная, и не заметишь, как она подкрадется. Мамочка, как же нам с ней теперь быть?" - думала Соня, поглядывая на дверь.

А так. Вдвоем. В темноте.

Летние ночи медлительны. Сначала они заползают в самые глубокие канавы и петляют у корней ивы, они задушенно стрекочут в липовой кроне, набухают в подъездах и подворотнях, и только потом, когда ты устал щуриться от серой невнятицы перед глазами, они подступают к окну. Они крадутся черными кошками - через лес, через сад, через двор - и вспрыгивают на подоконник: быстро, бесшумно, зло, а тебе хочется закрыть глаза. Поскорее закрыть глаза, чтобы не видеть, как ветер теребит обвислые губы чудовищ из бездны небесной.

Но если любишь ночную гладь, тишь, если любишь ночную свободу, как Соня ее любила до сих пор, то это не страшно. Ведь ночью нет людей! Они об этом не знают, но их на самом-то деле нет. Все любящие, ненавидящие тебя, все те, с кем ты здороваешься на рассвете, кого зовешь таскать сливы из соседского сада, все те, кто войдет в твою жизнь завтра, или через тридцать лет, даже те, кого ты никогда не встретишь, и не узнаешь, что они дышали сегодня ночным воздухом вместе с тобой, - они пропадают. Они сворачиваются в постелях слепыми щенками под брюхом невидимой суки, или вытягиваются забытыми тяжелыми куклами, выставляя вверх подбородки, или расплющиваются на простынях белыми противными лягухами, пряча в подушку лица, на которые в сумраке сонном и вправду - лучше не смотреть, и... Уходят. А ты - остаешься.

(Ты, Сонечка, остаешься в мире, где возможны только подобные тебе. И ты даже научишься их узнавать. Ты увидишь человека в дожде и улыбнешься ему, но пусть он не заметит, что ты улыбнулась. Нельзя, не стоит. Ведь все вы отдельно. Навсегда, в сущности, отдельно друг от друга, и наедине... С кем? Я не скажу, честное слово, Сонечка! Я не предам ни тебя, ни себя, ни тех, кто вошел в дождь вместе с нами. Но мне придется сказать о змее. О ней промолчать уже невозможно. Но ты не обидишься на меня. Ведь змея... Это совсем не о том!

Сначала, пока темнота еще не перевалилась через подоконник и не затопила тебя по самое горло, ты терпела. Ты ни разу даже не посмотрела на змею, ты уговаривала себя, что мерещится, мерещится, мерещится, что змея вовсе даже и не двигается. И липкие росчерки на теле горят вовсе не оттого, что змея поднялась на хвосте и вытанцовывает восьмерки у запертой двери. Танцует почти так же хорошо, как в маминой руке танцевала.

Ты не оборачиваешься. Ты укладываешься спать не спеша. Новые ранки нужно уложить на простынку осторожно, чтобы ни одна из них не прижалась к выпирающим диванным пружинам. А потом натянуть поверх шершавое одеяло. И закрыть глаза, сразу закрыть глаза! Чтобы змея ползла к тебе по слепоте. Чтобы ей удобнее было. Ведь ты ее почти что любила, не правда ли?)

А змея танцевала. Щелк - черный изгиб вправо, щелк - хлестнуть хвостом по дверной ручке, щелк-щелк-щелк! Если не можешь повернуться, если страшно пошевелиться, если жутко открыть глаза в темноту, то и не увидишь, как блестит треугольная голова, словно вымазанная расплавленной смолой. Если бы змеюка только танцевала, то это еще можно было бы стерпеть, и даже заснуть на рассвете, наверное, удалось бы, но... Но змея пела. Неправда, что змеи немы и глухи. Ох, неправда! Наверное, днем встречаются и такие, но ночные змеи - змеи особенные. Они ведь знают, что люди трусливы, что они закрывают глаза и прячутся под одеяло. Люди норовят еще и заснуть! А в сон проскользнуть трудно: туда ведет звездочка - меньше игольного ушка змее не впору. Потому змея не позволяла уснуть и пела. И жалил ее голосок, впивался в кожу, в ладошки, прижатые к ушным раковинам, ерошил волосы на голове, щекотал... И так до утра.

На завтрак мама стукнула стаканом по тумбочке, прогремела тарелкой и захлопнула дверь. Соня грустно посмотрела на свой ночной горшок, задрала подол и присела, размышляя, выльет ли мамочка содержимое сегодня, или это тоже входит в наказание, и придется терпеть кислую вонь до утра. "А может, все же выплеснуть за окно, когда стемнеет, а там будь, что будет?.." Когда же еще и подумать после бессонной ночи, как не на горшке?

А после снова наступила ночь. Никуда не денешься. Сначала Соня кусала губы, оттого, что боялась всхлипывать, прижимала лицо к подушке, чтобы вытереть слезы, но не отнимать рук от ушей. Не помогало. И она все-таки зарыдала громко. И стало еще хуже: змея хлестнула по полу всей длиной и поползла к кровати. Соня задержала дыхание так, что закружилась голова, и слушала, и теперь она все слышала - уже не могла не слышать: змея ползла, шелестела, пела, свистела, змея хлестала хвостом, змея поднимала голову и со стуком ее роняла, и все ближе. Ближе. Ближе.

Соня сжалась внутри невидимого яйца - величиной с постель, страх на острие бессонной иглы проколол ночь, и девочка побежала... И оказалась на улице, по пути из запретного леса, где вечерний воздух податлив, листья шелковисты, а собаки - мечтательны. И никакой вам змеи, заметьте!

Соня подошла к дому на перекрестке, приоткрыла дверь и увидела, что Яков Моисеевич снова глотает слонов на счастье. И все хорошо отныне.

Наутро, когда Яков Моисеевич проглотил последнего слона - по счету минут до рассвета - Соня проснулась.

Змея валялась у дверей. "Какая змея? Тоже мне - змею удумали! улыбнулась Соня, - Скакалка. Обыкновенная скакалка".

И наступил день третий. Жажда. Жара. Жар небесный слепит голубым огнем - почти белым в зените. И как же хочется мороженого! Казалось бы - чего проще - откинуть крючок на форточке, встать на подоконник, подтянуться и вывалиться в сад. Стометровка до подвального магазинчика, гладкий мявк холодильника, и в руках веселый пакетик с улыбчивой клубникой, или нет, лучше с черникой, или нет - лучше всего - вот тот - с шоколадной сердцевинкой и очкастыми инопланетянами на обертке, голландский. Он, к тому же, и самый дешевый. "Может, даже на две порции хватит монеток, прикидывала девочка, - только..." Только прежде, чем выскочить на улицу, придется пробежать по саду, а мама сейчас торчит в своей прачечной как раз перед приемным оконцем. И хорошо, если какая-нибудь толстоспинная бабуля окошко загораживает, сдает серые простынки, чтобы получить их через три дня отчасти кружевными, ведь в центрифуге вал покорежился. А если нет? Если мама просто пялится на улицу, на сад, то она может увидеть даже окно, через которое сигает дочь. Нет, кричать мама не станет, из прачечной не выскочит, не поймает. Она увидит, но промолчит. Наверное, даже улыбнется тепло следующей ленивой домохозяйке. Если же попадется приятельница, то мамочка скажет, что дома у нее все хорошо, все по-прежнему. И только вечером она отдохнет, наконец, и всех посчитает. А скакалка-то здесь, недалеко. Может, она не зря уже две ночи тренируется, танцует, может, ей больше всего нравится плясать, когда мамочка ее за хвост держит?

Мороженого хотелось нестерпимо. И на четвертый день хотелось, и на пятый, и потом. Потом уже всю жизнь мороженого хотелось до ломоты зубовной. Соня-сонечка тогда не знала, что мороженое станет ее пунктиком пунктиром во все дни жизни. Веселое, недоступное, сладкое, как сон, который тоже - роскошь отныне. А вот про змею она забудет. Надолго.

На шестой день Сонечке показалось, что время остановилось. Вселенная схлопнула окраины свои как крылья, и воздуха не хватало. Ведь самое страшное произошло именно на шестой день. Пошел дождь. И мамочка велела закрыть окно. Мамочка не считала это наказанием, но ничего хуже она не могла придумать.