Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка. Страница 36

– Так я хорошо постарался?

– Очень хорошо. Я весьма доволен.

– Так, значит, теперь ты расскажешь побольше о «Гермесе»? – спросил Робин. – Скажи хотя бы, куда отправляют пластины. Что вы с ними делаете?

Гриффин хохотнул.

– Терпение.

Некоторое время они шли молча. Утром прошла гроза. Под темным небом быстро и шумно текла река Айзис, покрытая туманом. В такие вечера мир словно лишается красок, выглядит наброском к картине, карандашным рисунком в одних только серых тонах.

– У меня есть еще один вопрос, – продолжил Робин. – Понимаю, ты не можешь рассказать подробности о «Гермесе». Но хотя бы скажи, чем все это закончится.

– Чем все это закончится?

– В смысле, ситуация со мной. Сейчас все идет прекрасно, пока меня не поймали, конечно. Но такое положение кажется… сам понимаешь, довольно неустойчивым.

– Разумеется, оно неустойчиво. Ты будешь усердно учиться и окончишь университет, а потом тебя попросят делать всякие мерзости ради империи. Или тебя схватят, как ты и сказал. Все рано или поздно заканчивается, как это случилось с нами.

– Все члены «Гермеса» покинули Вавилон?

– Я знаю лишь немногих, кто остался.

Робин не знал, как к этому относиться. Он часто убаюкивал себя фантазиями на тему жизни после Вавилона: место на кафедре, если он этого захочет, гарантирующее еще много безбедных лет обучения в великолепных библиотеках, проживание в комфортабельном пансионе и уроки латыни для богатых студентов, если ему понадобятся дополнительные карманные деньги; или захватывающая карьера, путешествия за границу с покупателями книг и синхронными переводчиками. У Чжуан-цзы, которого он только что перевел вместе с профессором Чакраварти, фраза таньту [36] в буквальном смысле означала «ровную дорогу», а метафорически – «спокойную жизнь». Именно этого он и хотел: гладкого, ровного пути к будущему без неожиданностей.

Единственным препятствием, естественно, была его совесть.

– Ты останешься в Вавилоне, пока сможешь там оставаться, – сказал Гриффин. – Ты должен. Нам нужно больше людей в Вавилоне. Но это становится все труднее и труднее, сам понимаешь. Ты сам скоро убедишься, как тяжело примириться с тем, о чем тебя будут просить. А если тебя попросят заняться исследованиями для армии? А если пошлют на фронтир в Новую Зеландию или Капскую колонию?

– А нельзя просто отказаться от таких назначений?

Гриффин засмеялся.

– Военные контракты составляют больше половины заказов. Без них не обойдешься, если хочешь получить место на кафедре. И платят тоже хорошо – многие профессора разбогатели во время Наполеоновских войн. Как, по-твоему, наш дражайший отец может содержать три дома? Его желания осуществляются благодаря такой работе.

– И что тогда? – спросил Робин. – Как мне уйти?

– Это просто. Инсценируй свою смерть и уходи в подполье.

– Так ты и поступил?

– Да, лет пять назад. И ты со временем поступишь так же. А потом станешь тенью на улицах Оксфорда, где когда-то ходил свободно, и будешь молиться, чтобы какой-нибудь другой первокурсник нашел в себе силы предоставить тебе доступ к библиотекам. – Гриффин бросил на него косой взгляд. – Тебя не устраивает такой ответ, верно?

Робин колебался. Он точно не знал, как выразить свое смятение. Да, в какой-то степени его привлекала идея бросить Оксфорд ради «Гермеса». Он хотел сделать то же, что и Гриффин, хотел получить доступ к внутренней кухне «Гермеса», увидеть, куда отправляют украденные серебряные пластины и что с ними делают. Хотел увидеть этот скрытый мир.

Но в таком случае он никогда уже не вернется обратно.

– Просто так нелегко оказаться отрезанным от всего, – признался он.

– Ты знаешь, как римляне откармливали сонь? – спросил Гриффин.

Робин вздохнул.

– Гриффин…

– Твои репетиторы ведь задавали тебе читать Варрона? В трактате «Res Rustica» [37] он описывает глирарий [38]. Это довольно элегантное приспособление. Керамический горшок, только с отверстиями, чтобы сони могли дышать, а поверхность отполирована так гладко, что сбежать невозможно. В углубления кладут еду, а чтобы мышам не было слишком скучно, делают выступы и дорожки. И самое главное – всегда держать их в темноте, чтобы сони думали, будто пришло время впадать в спячку. Они только и делают, что спят и нагуливают жир.

– Ладно, – нетерпеливо сказал Робин. – Хорошо. Я понял.

– Понимаю, это трудно, – сказал Гриффин. – Тяжело отказаться от преимуществ своего положения. Конечно же, тебе нравятся твоя стипендия, мантия и вечерние попойки…

– Дело не в попойках, – возразил Робин. – Я не… Я не участвую в попойках. И дело не в стипендии или дурацкой мантии. Просто… Ну, не знаю, это такой скачок…

Как это можно объяснить? Вавилон олицетворял нечто большее, чем просто материальные удобства. Именно благодаря Вавилону Робин жил в Англии, а не клянчил милостыню на улицах Кантона. Только в Вавилоне его таланты что-то значили. Вавилон обеспечивал ему безопасность. Да, наверное, все это неоднозначно с точки зрения морали, но что плохого в желании выжить?

– Не волнуйся, – сказал Гриффин. – Никто не просит тебя покинуть Оксфорд. С точки зрения стратегии это неразумно. Видишь, я свободен и счастлив, находясь вне Оксфорда, но и не могу проникнуть в башню. Мы находимся в симбиотических отношениях с рычагами власти. Нам нужно их серебро. Нужны их инструменты. И, как ни противно это признавать, мы получаем преимущества от их исследований.

Он хлопнул Робина по спине. Наверное, хотел выглядеть братом, но ни один из них не был опытен в таких отношениях, и жест вышел скорее угрожающим.

– Усердно занимайся и оставайся внутри башни. И пусть противоречия тебя не тревожат. Твоя вина пока что невелика. Наслаждайся своим глирарием, маленькая соня.

На углу Вудсток-стрит Гриффин его покинул. Робин провожал взглядом его худощавую фигуру в развевающемся пальто, придающем ему сходство с гигантской птицей, и удивлялся, как можно одновременно и восхищаться, и испытывать отвращение к одному и тому же человеку.

В классическом китайском иероглифы 二心 означают «неверность» или «намерение предать», а буквально они переводятся как «два сердца». И Робин очутился в немыслимом положении – он любил то, что предавал, причем дважды.

Он обожал Оксфорд и свою жизнь в нем. Было приятно находиться среди «балаболов», во многих смыслах самой привилегированной группы студентов. Они хвастались своей принадлежностью к Вавилону, им разрешалось посещать любую библиотеку, включая великолепную Кодрингтонскую, в которой на самом деле не хранилось никаких нужных справочных материалов, однако они все равно туда ходили, потому что в ее высоких стенах и на мраморных полах чувствовали свое превосходство. Все их расходы на жизнь оплачивались. В отличие от других студентов, получающих стипендию, им не приходилось подавать еду в столовой или убирать комнаты наставников. Жилье, питание и обучение оплачивались непосредственно Вавилоном, студенты даже не видели счетов. Кроме того, они получали стипендию в двадцать шиллингов в месяц, а также имели доступ к особому фонду, из которого могли покупать все необходимое по своему выбору. Если удавалось доказать, что перьевая ручка с золотым колпачком поможет в учебе, Вавилон оплачивал ее.

Робин никогда не задумывался над значением всего этого до того вечера, когда наткнулся в общей комнате на Билла Джеймсона, который с несчастным видом выписывал цифры на клочке бумаги.

– Отчет за месяц, – объяснил он Робину. – Я потратил больше, чем мне присылают из дома, и скоро у меня не останется ни пенни.

Цифры на бумаге поразили Робина: он и не представлял, что обучение в Оксфорде обходится так дорого.

– И что будешь делать? – спросил он.

– Заложу кое-что до следующего месяца, чтобы покрыть разницу. Или придется реже питаться. – Джеймсон поднял голову. Выглядел он ужасно смущенным. – Мне страшно неприятно спрашивать, но не мог бы ты…