Кровь и золото погон - Трифонов Сергей Дмитриевич. Страница 39

– Неужто всё так плохо, Владимир Германович?

– Плохо, ротмистр, очень плохо. Генералы меж собой договориться не могут – кто возглавит движение. Союзники, будь они неладны, денег не дают, оружие, боеприпасы, обмундирование придерживают в портах Либавы и Ревеля. Поляки и немцы чинят препятствия отправки к нам русских военнопленных…

– Что же делать нам, простым офицерам? Неужели конец Белому движению?

– Нет, ротмистр, это только начало. Нам предстоит биться с красными так, как это делает Добровольческая армия на Юге России. И, думаю, даже еще ожесточённее. Кстати, ротмистр, в городе не хватает больничных коек. Появились первые раненые, их число будет неуклонно возрастать. Вы бы проинспектировали лечебные заведения, нужно расширить госпитальную базу.

Павловский пришёл домой поздним вечером. Татьяна, съёжившаяся от холода и нервного озноба, куталась в большой шерстяной платок, не спросила, как обычно, где он провёл эти ночи, не обняла его, не помогла раздеться. Он потянулся к ней, хотел было обнять, но, почувствовав отчуждённость и холод, сдержался.

– Ужин на столе, – сказала она и ушла в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь.

Павловский проследовал за ней. Она, обняв плечи, стояла у тёмного окна, набухшие глаза выражали глубокую печаль, крупные слёзы катились по щекам к подбородку.

– Что же ты творишь, Серж? – сдавленно вырвалось из её груди. – Я полюбила русского офицера, а не палача. Как мне дальше с этим жить?

– Таня, я предупреждал тебя, идёт война. Гражданская война – самая жестокая и кровавя. Знала бы ты, сколько большевики убили офицеров, их родных и близких, да и просто тех, кого они считают «бывшими»! Они их просто расстреливали тысячами, живыми закапывали в могилы, топили целыми баржами, сжигали в топках паровозов, кораблей, глумились над взятыми в плен… Где твой отец? Что чекисты сделали с ним?

Но она его не слушала, отвернулась к окну. Павловский, не прощаясь, ушёл из дома.

13

К началу ноября, когда немцы оставили разделительную полосу, сохранив в Пскове небольшой гарнизон, а красные части медленно, шаг за шагом, продвигались на Запад, им навстречу были выдвинуты первые, ещё плохо укомплектованные батальоны Псковского добровольческого корпуса, на семьдесят процентов состоявшие из офицеров. Генерал Вандам категорически отказался от проведения мобилизации на территории Псковской губернии, тем самым окончательно упустив возможность сформировать полнокровные соединения корпуса. Офицеры обвиняли его в бездействии и нерешительности, а некоторые, самые радикальные, в предательстве в пользу Германии и большевиков. Вконец расстроенный недоверием, генерал сложил с себя обязанности командира корпуса и под немецкой охраной уехал в Ригу. Корпус возглавил полковник гвардии Генрих Генрихович фон Неф, начальником штаба стал ротмистр фон Розенберг.

К тому времени корпус насчитывал 4500 человек, половина их которых были офицерами, и состоял из штабной роты, комендантского эскадрона Павловского, трёх пехотных полков, Талабского отряда, отряда капитана Л. И. Микоши, отряда ротмистра С. Н. Булак-Булаховича (800 сабель), отряда полковника А. И. Бибикова (150 сабель) и двух батарей. Этим силам противостояла почти двадцатитысячная группировка Красной армии, отрядов моряков Балтийского флота и ЧОН ВЧК при двух бронепоездах.

После смены командира корпуса Павловский прибыл в штаб с рапортом о направлении его на фронт. Полковник фон Неф, крепкий тридцативосьмилетний красавец с пышными смоляными усами, прочитал рапорт, спокойно его порвал и выбросил в мусорную корзину.

– Я вас, ротмистр, больше не задерживаю.

– Но позвольте… – в отчаянии молвил Павловский.

Полковник оборвал его взмахом руки. В кабинет вошёл ротмистр фон Розенберг. Полковник, чуть хохотнув, обратился к нему:

– Полюбуйтесь, Владимир Германович, четвёртый рапорт за сегодня от штабных офицеров. Все хотят на фронт!

Фон Розенберг дал незаметный знак Павловскому: «Мол, вали отсюда, пока командир вконец не осерчал». Павловский исчез за дверью. Фон Розенберг сказал:

– Генрих Генрихович, ротмистра Павловского не отпускать от себя ни при каких обстоятельствах. Драпать нам из Пскова всё равно придётся, а лучшего командира арьергарда не найти. Его эскадрон костьми ляжет, но прикроет наш отход.

Выполняя приказ фон Розенберга, Павловский в сопровождении поручика Костылёва и группы офицеров комендатуры отправился в Городскую земскую больницу – крупнейшее медицинское учреждение Псковской губернии. До германской оккупации в ней трудилось более пятидесяти сотрудников – врачей, медсестёр, санитарок; стационар располагал двумя сотнями коек. Немцы перевели больницу в ведение городской Управы, сократили вдвое штат, уменьшили число коек, а все ценное разграбили и увезли в Германию. Обо всём этом Павловскому поведал главный врач больницы Држевецкий Алексей Феликсович, сорокадвухлетний польский дворянин, выпускник Военно-медицинской академии. Завершая обход, он не стал показывать офицерам детское отделение на тридцать коек, но Павловский настоял, и они в сопровождении завотделением врача Дорохова обошли палаты, до отказа заполненные детишками. Павловский минуту подумал и приказал:

– Детское отделение очистить. – Он обернулся к поручику Костылёву. – Подберите им приличное помещение поблизости и помогите перенести койки, срок исполнения – сутки.

– Слушаюсь. – Костылёв щёлкнул каблуками и отправился выполнять приказ.

Главный врач больницы промолчал, как военный врач он понимал – армии нужен госпиталь. Но завотделением Дорохов, возмущённый таким оборотом дела, с горячностью твердил в спину уходящему Павловскому:

– Так нельзя, господин ротмистр, так нельзя! Это же дети! Куда мы их в нетопленые помещения? Ведь уже заморозки пошли!

На улице проезжавший верхом мимо больницы ротмистр Булак-Балахович, тот самый, который перебежал из Красной армии с двумя эскадронами конницы, заметил странную картину – военного пристава Пскова преследует группа возмущённо кричащих врачей и медсестёр. Ротмистр попридержал коня, решил понаблюдать. Остановилась и его свита. Врач Дорохов выкрикнул:

– Господин ротмистр, это бесчеловечно! Так даже немцы не поступали!

Павловский шёл, не оборачиваясь. В отчаянии Дорохов закричал:

– Вы негодяй! Вы хуже зверя! Будьте вы прокляты!

Павловский остановился, лицо его стало светло-серым, губы задрожали. Он достал из кобуры «парабеллум», быстро повернулся и выстрелил навскидку. Пуля попала Дорохову в лицо, врач поднял вверх руки, будто прося помощи у Господа, и рухнул на брусчатку. Врачи и сёстры с испугу вскрикнули и отпрянули назад, но врач Мария Павловна Карпова судорожно достала из кармана белого халата маленький дамский «браунинг» и трясущейся рукой направила его на Павловского. В воздухе что-то просвистело – и раздался громкий характерный щелчок. Женщина вскрикнула, выронила пистолет и упала на колени. Вышло так, что ротмистр Булак-Балахович, заметивший в руках женщины оружие, поднял коня на дыбы и, мастерски щёлкнув длинной плетью, обезоружил врача. Он приказал своим людям:

– Связать суку и передать в комендатуру.

Павловский подошёл, взял коня Булак-Балаховича под уздцы, с трудом вымолвил, будто выбросил из пересохшей глотки ежа:

– Благодарю вас, Станислав Никодимович. Я перед вами в долгу.

– Не стоит благодарности, ротмистр. Будем живы – сочтёмся.

Вечером Павловский вновь пришёл домой, надеясь наладить отношения с Татьяной. У подъезда стояла немецкая армейская двуколка, два солдата-сапёра укладывали в неё какие-то узлы и свёртки. В квартире, за обеденным столом сидели по-зимнему одетая Татьяна и их общий знакомый лейтенант Бурхольд. Последний, увидев Павловского, вскочил и поздоровался наклоном головы.

– Добрый вечер, господин ротмистр!

Павловский даже не взглянул на него, присел на стул рядом с Татьяной.

– Что происходит, Таня? – спросил он с тревогой. – Что это за цирк?