Цеховик. Книга 2 Движение к цели - Ромов Дмитрий. Страница 5

– Теперь ты повтори, сука, – говорю я и основанием ладони бью ему в ухо, отправляя в сугроб.

После этого я поворачиваюсь к Кахе и пожимаю плечами. Внешне я совершенно спокоен, но адреналинчик в моём молодом теле так и плещет.

– Андрей, ты же сам видел, я этого не хотел, – объясняю я, для убедительности касаясь ладонью сердца. – Но твой друг начал меня оскорблять. Что мне было делать? По вашим блатным законам он неправильно себя повёл. Мне на ваши понятия насрать, но когда меня достают, я отвечаю. Ты же знаешь. Почему ты его не предупредил? Он думал, что такой взрослый и охрененно крутой на своей колымаге? Пипец просто.

– Да-да, – отвечает Каха, тоже внешне никак не проявляя эмоций. – Конечно он не прав, я подтверждаю.

– Но ты ведь и сам неправ, – развожу я руками. – Это же ты всё затеял.

– Я… нет, – машет он головой.

– Да прекрати ты, думаешь я не знаю, что ты Джаге сказал, будто я его обзывал плохими словами? Очень плохими. И батя его долбанутый поверил. А ты и рад радёхонек, да? Ну и кто бы тебя научил ставки принимать, если бы он меня грохнул сегодня? Чё ты молчишь? Мы же руки с тобой жали.

– Это до того ещё было.

– До того, – с чувством повторяю я. – Ты чирик мне простить не можешь, что я тебе не отдал? Так что ли? Так я тебе вон идею какую дал, место тебе дал, научил всему и нигде не хвастался, что это всё благодаря мне. И ни одному человеку не сообщил, что тебя отмудохал. А ты чем платишь. Ты войны хочешь? Я вот не хочу. Но уклоняться не буду. Ты думаешь, я буду с тобой и дальше, как «крепкий орешек» в одиночку биться? Не буду. Я на тебя ментов натравлю и ОБХСС. Не шучу. Есть у меня на привязи такие. И в ЦК на батю твоего стуканут. Ты хочешь? Сын, скажут позорит отца. Он тебя за это возненавидит. Непросто будет, но я тебе это устрою. Или ты хочешь, чтобы я через Пашу Цвета решал? И через него порешать можно. Вы же беспределите здесь. Это и ему не понравится. Ты думаешь война – это когда меня пять отморозков поиметь хотят? Нет, война – это когда тебе кабзда наступит.

Он стоит и молча, чуть прищурившись, смотрит на меня.

– Короче, Каха. Заканчивай ты эту дребедень. Порешай с одноногим. Пусть спасибо скажет, что жив остался. Оке? Подай знак, если понимаешь меня.

– С ним-то я как решу?

– Не знаю, мне похеру. Как заварил кашу, так и разваривай, но уж проверни фарш обратно. Ладно? Зачем нам ссориться? Нам бабки надо рубить, а не хернёй страдать. Правда же? Но если я этого птеродактиля одноного ещё раз увижу, значит, мы друг друга не поняли.

Каха открывает рот, чтобы что-то сказать, но его прерывает короткий вскрик сирены и белый снег окрашивается красивыми синими всполохами. На дороге рядом с «Москвичёнком» останавливается жёлтый УАЗик с синей полосой. Из него выходят два мента и вальяжной походочкой направляются в нашу сторону.

3. Человек с идеями.

– Что тут происходит, молодые люди? – спрашивает один милиционер. – Общественный порядок нарушаем? Пьяная драка?

– Не пьющий, – отвечает Каха.

– Я тоже, – мотаю я головой. – Стоим, разговариваем, какая драка.

– А этот? – кивает второй на Рыжего. – Переутомился?

– Да вон, на ступеньках поскользнулся, – говорит Каха. – Палец сломал да нос, наверное. Сейчас придёт в себя, в травму его поведём.

– Поскользнулся? – хмыкает первый.

– А давайте-ка мы документики ваши посмотрим, – предлагает второй.

– Я не ношу с собой, – пожимает плечами Каха.

– Я тоже, – говорю я.

Один из них стоит напротив меня, а второй – напротив Кахи. Тот, что напротив меня, кивает напарнику и делает шаг ко мне.

– Ручки подними, сынок, – усмехается он.

– Не имеете права, – заявляет Каха.

– Да ты чё? – лыбится тот, что стоит напротив него. – А ты откуда знаешь, что я имею, а чего нет? Поднимай ручонки, давай. Ты же тоже поди не имеешь права дружка своего пи*ить, а я ж ничего тебе не говорю, правда? Вот и ты помолчи.

– Я же объясняю, он сам… – начинает Каха, но получив лёгкий тычок в солнечное сплетение, осекается.

Перед ним старший сержант, а передо мной – младший лейтенант. Лейтёха начинает обхлопывать меня и проверять карманы.

– А тут у нас что? – говорит он и лицо его озаряется улыбкой.

Вот прямо видно, человек удовольствие от своей работы получает. А вот я настоящий лошарик. Потому что, то что он находит в моём кармане не что иное, как нож, выуженный мной из кармана Бони. Хороший такой, выкидной, сделанный с душой, с чёрными пластиковыми накладками и крепким, и достаточно длинным лезвием. Холодное оружие. Ношение.

– Ну что, покатаемся? – спрашивает милиционер с улыбкой.

– Да берите себе, товарищ лейтенант, – пожимаю я плечами. – Я всё равно вам его нёс.

– Мне? – делано улыбается он.

– Ну, не вам конкретно, мы же не знакомы. Вам, в смысле в органы. Внутренние.

– Конечно, внутренние, – соглашается он. – Не во внешние же. Внешние у нас только сношения бывают, а органы исключительно внутренние.

Сержант вытаскивает из кармана Кахи кастет. Тот самый, дюралевый, или какой он там у него.

– Товарищ лейтенант, так у нас здесь прям-таки банда. Гляньте.

– Ну-ка, Пронченко, проверь ещё потерпевшего. Может, и у него чего найдётся. Маузер какой-нибудь.

Рыжий постанывает и пытается подняться на ноги.

– Товарищ лейтенант, – говорю я. – Потерпевшего к врачу надо. Он упал неудачно. Сотрясение, наверное. И палец в сторону торчит. Сломал, похоже. Вы уж проявите сострадание. Сам-то он не дойдёт, довезите до травмы.

– Чёт я не пойму, малой, – хмурится сержант. – Тебе, может быть, показалось, что мы в такси работаем? Но нет, ты ошибся, не таксисты мы.

Он наклоняется к Рыжему и тихонько мурлычет под нос:

– Не кочегары мы не плотники-та, но сожалений горьких нет, как нет… Да стой ты, куда ползёшь, дура…

Он с грехом пополам поднимает Рыжего на ноги и обыскивает. Я бываю очень злым и жестоким. Есть такое дело, но отхожу быстро. И это нифига не плюс. Нет, в карму, как говорится, может и плюс, а вот к воинственным моим качествам никак нет. Вот смотрю я на бедного изуродованного мной Рыжего и жалеть начинаю. Зачем я так жёстко? Ну, погорячился человек, с кем не бывает? Неизвестно ещё, как бы я сам реагировал, если бы моей тачкой кто-нибудь ворота открыл. Гнев – это грех. Надо себя в руки брать. Нехорошо так.

У Рыжего ничего запрещённого не находится, поэтому его оставляют на улице.

– Дяденька милиционер, – говорю я сквозь решётку, когда мы отъезжаем. – Я несовершеннолетний. Меня нельзя просто в обезъянник.

– Покажи документ, – отвечает лейтенант. – Выглядишь ты, как лось двадцатилетний. Нет документа? Ну и всё тогда. Да ты не бойся, Капустин, разберёмся и отпустим.

Они хохочут.

– Мне маме позвонить нужно, – продолжаю я гнуть свою линию.

– Позвонишь, не ной. Лет через дцать, когда по УДО выйдешь.

– Вот вы человека бросили на снегу, а его к врачу надо. Сдохнет на морозе, замучаетесь рапорты писать. Мы ведь сообщим, что это ваших рук дело.

– Блин, заманал ты, несовершеннолетний, – говорит лейтёха. – Доставим его в травму. Хер с тобой, Пронченко, давай кружок сделаем.

Начавшего постепенно приходить в себя Рыжего сажают к нам и выбрасывают около травмы, а нас везут в отделение, по пути составляя протокол и спрашивая наши имена. Каха представляется Сидоровым Иваном Петровичем, ну а я – своим собственным именем. В отделении нас сдают на руки дежурному,

– Товарищ лейтенант, дайте позвонить, – обращаюсь я к дежурному. – Родители жалобу напишут. Хлебать замучаетесь. Я несовершеннолетний.

– Слышь, малолетка, не пи*ди, – обрывает меня Пронченко, прежде чем уйти. – А то ненароком без почек останешься.

Почки лучше, конечно, поберечь. Нас отводят в КПЗ, где сидит бомж и ещё какой-то мутный тип азиатской внешности. Надеюсь, одноногого сюда не привезут.

– Мля, Бро, ну чё ты наделал! – качает головой Каха. – Сейчас задолбаемся выкручиваться, в натуре.