Жизнь моя - Пейвер Мишель. Страница 60

О, как бы ей хотелось остаться здесь, в своей комнате! Это было единственное место, где она чувствовала себя уверенно.

Ее комната была точной копией комнаты на Уилтон Роуд, с такими же черными стенами и черными занавесями, постоянно задернутыми, с таким же черным матрацем и черными чайными коробками. Ее компьютер отбрасывал жуткое зеленое зарево на единственное украшение — постер Мерилина Менсона в натуральную величину. Она могла сидеть и смотреть на него часами. Она теряла себя в чистой белой плоскости его лица, в тусклых черных глазах. Он выглядел таким мертвым, таким настоящим.

Постер озадачил папу, когда тот увидел его впервые.

— Мерилин? Но ведь это женское имя. А выглядит как парень.

Тогда ей это показалось чем-то вроде леденца, хотя, конечно, она назвала его в лицо идиотом.

Это был последний раз, когда он входил в ее комнату. Мама не заходила никогда.

Внезапно она почувствовала себя опустошенной. Ей захотелось свернуться и заснуть навсегда. Наверное, поэтому люди и убивают себя, подумала она. Не потому, что они хотят умереть, а потому, что хотят навеки заснуть.

Неужели так будет всегда? — спрашивала она себя. Быть заключенной в это ужасное тело, не любимой никем, кроме Патрика, который собирается жениться на Нериссе. И вечное мучительное чувство, что маме невыносимо находиться рядом с ней. Что она предпочла бы, чтобы вместо Майлза умерла она, Моджи.

Поможет ли ей кто-нибудь? Да разве они смогут? Это безнадежно. Не было смысла сидеть на диете, потому что даже если она потеряет килограммы, и обретет чудесную красоту, и поступит в университет, и научится водить машину, Патрик все равно женится на Нериссе, а мама все равно будет обижаться на нее — за то, что она не блестяща, не успешна, не мертва. За то, что она — не Майлз.

— И был Даниил брошен в логово льва, — бормотала Антония, ожидая у подъезда Пасморов, — но не устрашился.

Или что-то в этом роде.

Легко говорить Даниилу. За его спиной была Высшая Сущность.

— Помни, — мрачно внушала она себе, — после сегодняшнего вечера ты никогда больше не встретишься ни с кем из них.

Потом двери распахнулись, и Джулиан заключил ее в медвежьи объятия.

— Как это мило, что вы пришли! — Он втиснул ей в руку большой бокал рубинового мерло. — Давайте пройдем и посмотрим, сможем ли мы найти Моджи, — шептал он, мягко направляя ее в море лиц и голосов.

Она приехала так поздно, как только могла, и дом был полон. Когда они с Джулианом пробирались сквозь толпу, она узнала Вассалса-сына и приемную дочь мясника, и месье Панабьера, который казался удивительно маленьким и хилым без своей огромной жены, и мадам Меру из depot de pain. Старая леди окрасила свои волосы в красновато-каштановый цвет, но отросшие корни образовали широкую серую полосу вдоль ее пробора, что делало ее похожей на барсука. Она кисло оглядела Антонию и пробормотала что-то краем рта своему супругу.

Антония сочла такую явную грубость тревожной. Она спрашивала себя, не была ли оправдана ее паранойя в «Бар-Табак». Действительно, никто из деревенских не сделал попытки поприветствовать ее.

Она сделала глоток вина. Потом другой, с большим удовольствием. Она забыла, что Джулиан знает толк в винах. Она ему об этом сказала, и он выглядел довольным. Она погоняла мерло языком, давая ему смыть ядовитый взгляд мадам Меру и голландское средство, проглоченное для храбрости перед выездом с мельницы.

С другого конца комнаты ей кивнула Дебра и улыбнулась, хрупкая в шелковой блузке цвета сливы и черных шерстяных слаксах. Нерисса помахала рукой от дверей. К облегчению Антонии, там не было Патрика.

Джулиан прочел ее мысли потрясающе легко.

— У Патрика какое-то дело разбирается в суде. Он будет позже, — сказал он.

Про себя она решила уйти раньше, чем наступит это «позже», и добраться до дома окольным путем. Она не желала столкнуться с ним под луной на rue de la Clouette.

Они двинулись в следующую комнату, которая в дни Майлза была свалкой хлама, а теперь стала просторной столовой. В честь вечеринки обеденный стол сдвинули назад, к стене, и заставили напитками, распределяемыми официантами в униформе, молодыми и красивыми.

Лез Лимоньерс потрясающе отличался от того, каким был двенадцать лет назад. Он был заново отделан с дорогой простотой от дизайнера и являл собой рай приглушенного — этрусского — красного цвета, с мягким освещением, успокаивающими тропическими растениями, с фрагментами абстрактной скульптуры, расставляющими местные акценты. Эффект был умиротворяющий и приветливый.

Определенно, не Дебра, кисло подумала Антония. Потом она вспомнила проявленную Деброй доброту в «Бар-Табак» и почувствовала неловкость.

— Вон она, — прошептал Джулиан, продвигая Антонию в угол за огромной пальмой, где округлая фигура в черном замерла на фоне французского окна.

Моджи должна была заметить их отражение в оконном стекле, но ее спина оставалась решительно развернутой.

«Ах, прекрасно, — подумала Антония. — Еще кое-кто, кто не особенно рад меня видеть. О чем, черт возьми, я буду с ней говорить?» На помощь Джулиана можно было не рассчитывать. С легкостью закаленного завсегдатая вечеринок он уже испарился.

Потом девушка обернулась, и Антония задохнулась от жалости.

Это было похоже на встречу с самой собой в параллельных мирах. В ее возрасте она могла легко сделаться такой же, если бы не кинулась в работу, как в спасение. Бывали времена, когда ей хотелось сказать: «К черту все! Я больна, я жирная и уродливая, так почему бы не стать еще жирнее и еще уродливей?»

Девушка у окна ничем не напоминала маленького забавного гоблина, который бегал за ней по пятам в Серсе. Она выглядела как проститутка. Обтягивающие черные леггинсы на выпирающих бедрах, огромная черная рубашка из искусственного шелка, у воротника испачканная косметикой. Ее лицо было бледным и одутловатым, глаза подведены черным под такими же подведенными черным бровями. Тусклые сальные крашеные черные волосы до плеч усеяны перхотью, которую она, очевидно, вычесывала, поскольку пробор был в свежих чешуйках.

Антония вспомнила, как она ненавидела фальшивую веселость в этом возрасте.

— Ты выросла, — ровно сказала она.

Моджи моргнула.

— Да, я действительно выросла. — Она говорила гнусавым носовым звуком, часто аффектируемом состоятельной молодежью. — Вы тоже изменились. Где же ваши яркие цветы и попугайные серьги?

— Я выкинула их давным-давно. Я не ношу больше украшений. — Сказав это, она заметила дешевые колечки из серебряной проволоки, которыми были унизаны пухлые пальцы. Моджи поймала ее взгляд и подняла подрисованную бровь.

— Слишком дорого, — пояснила Антония. — Я должна экономить деньги.

Снова сопение.

— Папа говорит, что вы здесь из-за этого. Чтобы продать мельницу.

— Если удастся. Как твои дела?

— Как мои дела?

— Почему ты здесь? Тебе нравится все время возвращаться в долину?

Моджи закатила глаза.

— А вам бы понравилось в моем возрасте?

— В твоем возрасте мне ничего не нравилось.

Моджи бросила не нее подозрительный взгляд: не шутит ли она.

Неловкое молчание.

Внезапно Антония ощутила симпатию ко всем, кто пытался вовлечь ее в разговор в ее юные годы. Она не имела представления, что нравится, а что не нравится Моджи, и немного было смысла в попытке это узнать. Она была бы встречена лишь стеной недоверия. Чертов Джулиан! Он что, думает, что она социальный работник?

— Знаете, — небрежно сказала Моджи, — ведь Майлз тоже здесь.

Антония приняла это не моргнув глазом. Во всяком случае, она надеялась, что это так.

— Это правда, — продолжала Моджи, наблюдая за ее лицом. — Мама привезла его пепел и развеяла над ущельем. Подумать только! Когда вы там, на этой старой мельнице, деловито выбиваете пыль, вы счищаете маленькие кусочки моего брата.

Антония сделала большой глоток Мерло.

— Я никогда не выбиваю пыль.