Жизнь моя - Пейвер Мишель. Страница 75

Чтобы напомнить тебе, дураку, о том, что́ вы когда-то значили друг для друга. Вот и все. Отчаяние бедной девочки. Она лишь хочет жить.

Кто бы мог осуждать ее за это? Сколько ей должно быть? Двадцать девять?.. Только двадцать девять. Она все еще молода. Слишком молода для всего этого.

Она всегда была слишком молода. Вот в чем проблема. Он не должен был с ней связываться. Ничего удивительного, что у нее не хватило духу продолжать отношения, что она запаниковала и вернулась к семье. Как ты мог ожидать чего-то иного от шестнадцатилетней девушки?

Вино начало растекаться по его венам, лаская мысли теплыми душистыми пальцами. Он откинулся и закрыл глаза. Перед ним возник образ — маленький и яркий. Тацита в ночь свадьбы. Но что-то в этой картине было иным. Что-то добавилось к воспоминанию.

Он стоял в проходе, примерно в тридцати футах от дома ее супруга. Было сумрачно, и улица была освещена лишь факелами приглашенных на свадьбу гостей. Она едва закончила обмазывать дверной косяк салом и передала палочку своим служанкам. На ней было традиционное свадебное одеяние из белого муслина, завязанное под грудью поясом из витой шерсти. И впервые, с тех пор как Кассий знал ее, ее длинные темные волосы были подняты: скручены, как и предписывал обычай, в плотный, твердый конус, закрепленный шестью деревянными шпильками. С них спускалось свадебное покрывало алого шелка, достигавшее лодыжек.

Деревянные шпильки, твердый конус волос и ритуальный шелк покрывала — все это казалось слишком примитивным, но в то же время напоминало о жестких ограничениях, естественных для замужней женщины. Это сильно разозлило его. Так значит этого она хотела все время? Так значит к этому она ушла от него? А как же все ее разговоры о свободе? Где теперь была его диковатая девочка?

Но тут вечерний бриз на мгновение отвел покрывало, и под блестящим струящимся шелком он успел увидеть ее шею. Она была бледной и стройной, и очень юной. Почти детская шея. Тонкий белый стебелек, приносимый в жертву.

Его боль и злость пропали, уступив место жалости. Она была слишком юной. Слишком юной для всего этого.

…Порыв ветра трепал полы палатки. Кассий медленно открыл глаза и посмотрел в пылающее сердце жаровни. Так, в конце концов, и ответила ему богиня.

Ни разу за прошедшие годы он не вспоминал юный блеск ее шеи и разрывающую жалость, родившуюся в груди. Ни разу до того момента, пока богиня не вернула ему этот образ. Как он мог позабыть все это? Или он хотел избавиться от слишком болезненных воспоминаний?

Он взял флягу и плеснул в кубок на палец вина.

Неважно, почему он забыл. Неважно и то, что чувствовала она к нему (если чувствовала). Значение имеет только то, что он до сих пор любит ее. А если так, он должен сделать все, что в его силах, чтобы спасти ее. Неважно, какой ценой.

Поворачивая в руках кубок, он наблюдал игру света на гладкой, ровной коринфской бронзе. Затем поднес его к губам и выпил вино. Дым жаровни щипал глаза.

Тотчас, как рассвело, Акилиан появился у палатки генерала, гадая, что все это должно означать.

Фенио, этот наглый критянин, нигде не показывался, и сам генерал откинул полог палатки.

Он выглядел усталым, словно не спал вообще, а когда он направился к столу, его хромота была более заметной, чем обычно. Должно быть, его снова беспокоила рана на бедре, как часто бывало в плохую погоду.

Генерал сел и предложил Акилиану сделать то же самое.

Удивленный, Акилиан сел. Он был удивлен не тем, что ему, адъютанту, было предложено сесть, поскольку его генерал редко настаивал на соблюдении протокола, а самим фактом этого. Акилиан, не был человеком, вызывающим дружелюбие у других. Никто не испытывал теплых чувств к нему. Давным-давно он убедил себя, что ему все равно.

— Говоришь по-гречески? — резко спросил генерал.

Пораженный, Акилиан ответил утвердительно.

— Хорошо, — продолжал генерал по-гречески. Без дальнейших предисловий он спокойно изложил план спасения четырех чиновников с семьями из осады. В задачу Акилиана входило встретить эту маленькую группу в ореховой роще к северо-западу от города и доставить ее к заброшенным строениям у старой дороги к югу от Тразименского озера. На этом роль адъютанта заканчивалась. Генерал ясно дал это понять.

Закончив, генерал щелкнул пальцами, и раб (не Фенио, отметил пораженный Акилиан) принес хлеб с оливками и кувшин горячей воды для вина. Затем он отпустил раба, спокойно разлил вино в два кубка, поставил один перед Акилианом и предложил самому добавить себе воды.

Акилиан сидел разинув рот, опустив руки между колен. Аналитическая часть его ума не могла ничего возразить против блестящего плана, предложенного генералом. В нем были вся смелость и хитрость, заставлявшие его восхищаться этим человеком. Но цель! Генерал лишился рассудка? От бессонной ночи воспалился мозг? Или виновато то таинственное письмо, доставленное вчера утром?

И все же генерал не выглядел расстроенным. Наоборот, несмотря на следы усталости, его лицо было удивительно ясным.

Очевидно, это нельзя было сказать о нем самом.

— Марк, — сказал генерал, кривя губы, — ты выглядишь крайне смущенным. В приказе есть что-то, чего ты не понимаешь?

Акилиан смешался.

— Гм… нет, генерал.

— Хорошо.

— Но…

— Да?

— Но… но, генерал! Твой приказ… Что ты планируешь сделать… это… это…

— Нарушение того, для чего мы здесь. Да, я это знаю. — Спокойные серые глаза встретились с его глазами. — Вопрос в том, выполнишь ли ты мой приказ?

Возникла пауза. Акилиан опустил плечи.

— Я принимаю твой приказ, генерал. Здесь ничего не изменилось. Конечно, я выполню его.

— Хорошо.

Генерал встал и потер руки. Насколько Акилиан мог понять, разговор был окончен, но он не двинулся.

Генерал кинул на него взгляд.

— Что-то еще?

Он покусал губу, не зная, как начать.

— Я… я считаю своим долгом… указать… Не как солдат своему генералу, но как мужчина — мужчине: это невозможно будет сохранить в тайне. Я не имею в виду, что сам расскажу об этом, потому что я этого не сделаю, но… рано или поздно это выйдет наружу. Так должно случиться.

— Я уверен, что ты прав, — согласился генерал. — Мы можем лишь надеяться, что это случится позже, а не раньше.

— Но… ты разве не понимаешь, генерал, это будет… это будет иметь последствия…

— Разумеется, — четко ответил генерал. — Я это предвидел.

Он взял письмо, которое лежало у кубка с финиками, и передал его Акилиану. Письмо было с личной печатью генерала.

— Это освобождает тебя от любой ответственности за участие в деле. Из письма следует, что ты всего лишь выполнял мой приказ. Более того: в нем сказано, что ты ничего не знал о лицах, которых сопровождал. С этим письмом у тебя все будет в порядке, можешь не сомневаться. Я бы не подверг твою жизнь столь высокому риску. Конечно, я не должен был бы привлекать тебя вообще, но я сам не могу приблизиться к городу, иначе меня узнают, и дело будет провалено. — Он нахмурился. — По этой же причине я не могу иметь дела с заинтересованными лицами.

Акилиан был вне себя.

— Нет-нет-нет! — воскликнул он. — Я думал не о себе! Я думал о тебе! О последствиях для тебя!

Он снова встретился с взглядом серых глаз, но в этот момент они были удивительно далеки.

— Что касается меня, я знаю о последствиях.

В обычное время Акилиан и не посмел бы противоречить. Но это был не обычный разговор.

— Но, генерал, — сказал он с несчастным видом, — так ли это на самом деле? Вчера ты наказал Фабиана — за письмо! Как, ты думаешь, это воспримет Октавиан? Ты один из самых близких ему командиров! Я знаю, он восхищается тобой, но… не уверен, что поэзия защитит тебя в этом случае.

К его замешательству, тень улыбки мелькнула на губах генерала.

— О, я совершенно уверен, что не защитит!

— Будет суд. Тебя приговорят. Ты будешь…

— Суда не будет.