Без затей - Крелин Юлий Зусманович. Страница 12

Последнему Лев обрадовался несказанно и бодро заковылял к двери.

— Скажите, Дмитрий Григорьевич, вы убедились, что это каменный холецистит? А какова статистика?

— Статистика чего?

— Удач при операции.

— Статистику удач я вам не назову, а статистика неудач не разговор перед операцией. Да и желтуха начинается. Камень из протока убрать надо.

— Только ножом?

— Оперативно. Инструментально. — Хорошо, что он не знает про возможности эндоскопов. Впрочем, у него камни и в пузыре, наверное.

Демонстрируя самообладание, журналист задал новый вопрос:

— Каковы сейчас теории камнеобразования? — Мол, мы с тобой говорим на одном языке.

— Все теоретические беседы отложим на потом. Во-первых, в вашем состоянии они утомительны, а во-вторых, индийские мудрецы еще тысячелетия назад предупреждали, что дураков лечить легче. К тому же знания прибавляют печали, а зачем нам с вами лишняя печаль перед операцией?

Короче, на следующее утро мы с Егором его благополучно соперировали, к гордости Льва Романовича, который говорил о Глебгеныче так, будто он сам ему эти камни создал, пузырь воспалил, температуру поднял, рвоту вызвал, а потом сам же и оперировал. Он весь светился от сопричастности. Ухаживать за журналистом принялся бурно и активно, без передыху гонял вокруг чужой кровати свою Раю и, по-моему, был огорчен, когда пришла жена Глеба Геннадьевича и взяла правление в свои руки.

Через три дня журналист уже встал, еще через пару часов Лев его вывел в коридор и как старожил стал знакомить с отделением. А еще через день привел его ко мне в кабинет и в ординаторскую.

Черт подери этого Льва! Кто его просил? С этого момента Глеб Геннадьевич уже не оставлял нас в покое — допрашивал, подавлял эрудицией, вещал. Порой его взашей хотелось прогнать из ординаторской, но обычная смесь почтения и страха перед прессой заставляла нас пасовать. Страх. Гласность в медицине — штука обоюдоострая.

Спасение пришло опять-таки в образе Льва. Заглянув в кабинет во время очередного изматывающего собеседования, Романыч с ходу напал на соседа и подопечного:

— Что ж ты, Глебыч, не даешь им покоя? У них и без тебя голова пухнет. Придут после операции, отдохнуть хотят, а ты им про камни да про телепатию… Я их уже сколько знаю, а уважаю. Отдых их уважать надо…

— Ну и пусть себе отдыхают, — посмеивался Глеб Геннадьевич.

— Так мы им чужие. При чужих отдыхают только на курортах.

На прощание журналист предложил написать про нас — в качестве гонорара за конкретную удачу при холецистите и желтухе у конкретного больного, — но я слезно просил его этого не делать. Мы побаиваемся всяких героических очерков. Молчание — золото. Волна и смыть может. Он что-нибудь не так напишет, где-нибудь не так поймут, кто-то из коллег над нами посмеется, а где-то расценят как жалобу. Были случаи — посылали в газету письмо с благодарностью и просьбой, письмо пошло в медицинские инстанции, а там увидели только просьбу и прочитали ее как сигнал о недостатках. А бывает и того хуже — приедут опыт изучать… Нет уж, попросил я, забудьте нас и уходите здоровым. Все благодарности — Нине и Егору на собачьей площадке. Так нам спокойней будет.

Попрощался он с нами не слишком оригинально — принес коньяк, который назвал памятным сувениром. Журналист мог бы найти в своей творческой лаборатории что-нибудь менее затасканное.

10

Марат пришел в управление пораньше и сначала принялся выискивать какого-нибудь знакомого. Пятился из кабинета в кабинет, но так и не нашел никого, кто мог — подсказать, с какой ноги встало сегодня разрешающее начальство. С одной стороны, бояться вроде бы нечего, делото чистое, а с другой — полезно помнить, что начальство решает один раз и мнения своего старается не менять. Настроившись все же брать быка за рога, Марат направился в планово-финансовый отдел. На счастье иль на беду, начальник был свободен и принял Марата без промедления. Заведующий финансами внимательно изучал бумагу, словно не очень верил написанному. Марат не догадывался, что тщательное изучение бумаги сродни выслушиванию пульса, когда больной и родственники благоговейно молчат, наблюдая врачебное священнодействие, и тем самым дают доктору возможность сосредоточиться и найти ту формулу, которую он сочтет наиболее удобной для начала разговора.

— Так, — протянул начальник отдела. — Там пять эндоскопов?

— Там больше, наверное. Но эти пять у них бездействуют. Их профиль — легочный, и аппаратура для исследования желудочно-кишечного тракта в таком количестве им не нужна.

— Зачем же брали?

— Я не знаю. По разнарядке заслали.

Ответ был ошибочный. Хуже — бестактный. Марат поставил фигуру на битое поле. «Я не знаю». С себя, с маленького человека, снимает ответственность. «Заслали». Кто? «По разнарядке». Стало быть, центр? Те, которые сейчас должны дать разрешение? И не важно, кто конкретно из всего большого «центра» отдал это с точки зрения просителя неверное распоряжение. Значит, упрек им, разрешающим? Значит, они уже один раз напортачили, так, что ли? Значит, кто-то на нижних уровнях теперь исправляет их ошибку, и надо это признать, сказать спасибо этому молокососу, который даже должности не имеет, а послан своими руководителями с курьерской миссией? Значит, для них там, в больницах, очевидны неправильные действия руководства городским здравоохранением?..

Марат не был дипломатом. Не лучше оказалось и его непосредственное начальство. Послать с подобной бумагой человека без должности — оказать неуважение разрешающей инстанции.

— А вы кто?

— Ординатор хирургического отделения.

— Почему этим занимаетесь вы?

— Наше отделение более всего заинтересовано в такой аппаратуре.

— Вздор несете. А терапевты не заинтересованы? О заинтересованности нельзя судить так узковедомственно.

— Да. Вы правы, конечно…

— Я знаю, что я прав. А ведомственное мышление всегда не право. Я к тому, что в эндоскопах прежде всего заинтересованы больные. Больные у нас всюду одинаковы, а вы хотите, чтобы лишь вам, хирургам вашего района, работать было легче! О себе думаете, а не о больных.

Марат окончательно растерялся и еще раз показал свою неподготовленность к миссии. Растерянность его усугубилась, когда он сообразил, что не удосужился даже поинтересоваться именем начальника, в дверь которого сунул свою голову, и теперь не знал, как к нему обратиться с максимальной сердечностью и подобострастием. В конце концов, можно претерпеть некоторое унижение, лишь бы добиться аппаратов. В конце концов, ради дела можно слегка пренебречь своим достоинством.

— Конечно, конечно. Мы учтем, разумеется… Мы не только о себе — мы о больных… Мы же не себя смотрим, не друг друга. Вы как скажете, так и будет, конечно, но…

Все. Потеряв достоинство, поздно учить начальство.

— Спасибо за разъяснение. А я-то думал, вы друг друга исследуете, боясь запустить свои личные язвы и раки, друг у друга камни из протоков тащите. Ладно. Ваше рвение похвально. Мы обсудим, конечно. Но эндоскопы слишком дефицитный предмет, чтоб все пять аппаратов мы отдали в ваш район.

— Но ведь они-то получили пять штук!

— Институт на другом снабжении — не мы отдали. — Марат сделал подставку, которой хорошо воспользовался разрешающий. Он принял жертву раньше. — И коль скоро институт согласен отдать аппараты городскому практическому здравоохранению, мы должны восстановить справедливость.

Если говорить по совести, Марат Тарасов не был таким уж фанатичным энтузиастом этой идеи — добыть эндоскопы для больницы. Конечно, хорошо бы, удобно, надо бы, раз уж само в руки идет, хорошо бы выполнить поручение начальника. Но чтобы убиваться и под конец почувствовать себя барахлом, пустым местом без должности? Провал миссии крепко бил по его самолюбию. Самолюбие без достоинства — опасная штука.

Пока Марат горевал, заведующий отделом завершил беседу:

— Мы подумаем. Не я решаю — мы обсудим, что-нибудь, мне думается, вам отдадут. Заслужили. — Начальник листал бумаги. — Что есть, то есть. Молодцы. — Он уже благодушествовал, он подобрел, глядел с удовольствием. — Но главное в настоящий момент не это. Я смотрю, подписи у вас все… Но каждая подпись должна быть заверена печатью. Вот здесь, — он протянул Марату бумагу и указал пальцем. — Кстати, вас как зовут?