Предчувствие смуты - Яроцкий Борис Михайлович. Страница 53

— Кто эта учительница?

— Перевышко, жена тракториста.

— Она не родственница Миколы Перевышко?

— Мать. Но Микола в селе веса не имеет. Он, как и его отец, шумит, а толку? Шумел на выборах — не тех избираем, держава рухнет… Держава рухнула, а вот нация, к счастью, уцелела.

Зенон Мартынович, ломавший шестой десяток лет, насторожился: не хватало еще из-за какого-то вчерашнего мелкого номенклатурщика терять перспективный кадр… Но и не хотелось портить родственные отношения с Пунтусами. В одном из них бурлила кровь Гуменюка.

Когда разговор перекинулся на пересылку литературы, Алексей Романович выдержал продолжительную паузу, спросил:

— А это не опасно? При старом режиме за хранение недозволенной литературы на каторгу ссылали.

В болезненных глазах бывшего председателя уже проглядывал страх: а вдруг и теперь о себе напомнит старый режим? Опять уже не товарищи, а паны. Товарищи пока еще в армии. Но там, на верхотуре, паны-командиры, и песни горланят про пана полковника…

— Опасно все-таки… Если не расстреляют, то сошлют на Колыму.

Гость расхохотался.

— Вы в какой стране живете, добродий Алексей Романович? Кто вам почки лечит?

Услышав такое, Пунтус опешил. Уставился на гостя злым, подслеповатым взглядом: в какой стране — он с детства знает, учил историю.

— Живу… любезный… на… Украине… — сказал, делая паузы между словами, как бы подчеркивая, что он еще не потерял рассудка, в здравом уме, и что больные почки на голову не влияют.

— А я, грешным делом, подумал, что вы живете в России… Хвалите Господа Бога, что Украина благодаря самостийности осталась без Колымы. До вас это доходит?

До Алексея Романовича наконец-то дошло. Он раскрыл рот — не хватало дыхания. Но вот взгляд его потеплел, на пепельно-серых морщинистых губах обозначилась ироничная улыбка. В бесцветных глазах мелькнула искринка.

— А что, и верно! Ссылать будет некуда!

Гость подзадоривал:

— И расстрелять не смогут. Патроны Луганского завода все на корню проданы. По этой причине и смертную казнь отменили. Так что, шановный Алексей Романович, будем пользоваться по старинке — удавкой.

Посмеялись, пошутили.

Гость ласково взглянул на своего нового друга:

— Вернемся к нашим телятам. Ну, так как?

— Ладно!.. Присылайте. А что касается передачи за кордон, у нас он за лесополосой, договаривайтесь с соседями.

Как на базаре барышники, новые друзья ударили по рукам, дескать, так и быть, сторговались.

— Когда ждать первую партию?

— Как вернусь.

— А с Илюхой и Миколой свидеться не хочется?

— Почему же… Свидимся… во Львове.

Зенон Мартынович знал, с каким грузом ребята возвращаются на Украину, и показывать этот груз в Сиротине нежелательно, иначе недобрая слава, как смола, прилипнет к бывшему председателю передового колхоза: мол, не успела власть перевернуться, а он уже, видимо, по лизингу, приобрел труповозку, взял в работники сына своего вечного недруга. Для досужих языков это была пища.

— Ну, с Богом, хлопчики! — но стоило Алексею Романовичу сделать резкое движение, как почка напомнила о себе резкой дергающей болью.

Гостю следовало проститься и с Валентиной Леонидовной, но гость был рад уехать не простившись. За годы долгой холостяцкой жизни Зенон Мартынович убедился: для него самые неприятные минуты — расставание с женщиной, с которой только что испытал волнующую близость.

И он не простился.

Холодной дождливой ночью он сел на проходящий пассажирский поезд; расслабившись, весь день отсыпался и вечером был уже в Киеве. Задерживаться в столице не было надобности. Посмотрел расписание поездов. Львовский пассажирский отошел недавно, следующий будет рано утром.

Вспомнил Зенон Мартынович, что он еще не ужинал. Направился в ресторан. Заказал рассольник и графинчик «Киевской з перцем».

Билет был в кармане. Вытащил было мобильник (до вчерашнего дня мобильник был заблокирован, конечно, не без участия Шпехты), чтобы сообщить Варнаве Генриховичу о своем скором возвращении.

«А стоит ли сообщать?» — подумал нехотя. Торопиться во Львов не хотелось. Зенон Мартынович все еще испытывал блаженство от посещения Восточной Украины.

Впервые в чужом краю он почувствовал, что здесь ему по-домашнему уютно. Это было, как струя свежего воздуха, что залетела в голову и продула мозги. Теперь он мог трезво судить, какова на востоке страны обстановка. Сам собой напрашивался ответ, волновавший Шпехту, а заодно и его, Гуменюка: с кем будет Украина?

Себе Зенон Мартынович ответил: будет, конечно же, с народом, который не видит большой разницы между украинцами и русскими. На северо-востоке Причерноморья люди легко соглашаются быть и русскими, и украинцами, в жилах у них течет и доля неславянской крови. Значит, секрет тут не в принадлежности к той или иной нации. А в чем же?..

Нужно будет организовать свои мысли и потолковать на эту тему с Варнавой Генриховичем. Нам, украинцам, хватит собачиться, доказывать друг другу и всему миру, часто с ножом и удавкой, кто из нас, украинцев, чистокровней…

Перед глазами, как изваяние гениального зодчего, стояла Валентина Леонидовна. Ее лик он видел в католическом соборе Святого Юра на иконе. На обозрение была выставлена мадонна с удивительно нежными глазами этой слобожанской женщины.

Загадал себе: «Приеду, еще раз зайду в собор Святого Юра, посмотрю икону. Не с ее ли прабабки рисовал художник эту славянскую красавицу? Но почему тогда ее правнучка очутилась в южнорусской степи, недалеко от Дона? Не там ли путивльский князь Игорь оставил свое войско? Что это за степь такая? Кто приходит туда, остается без войска. Даже в последнюю войну генералы дуче оставили своих солдат под Воронежем, а фюрер отдал свою армию в этой же степи на берегу Волги… Зато земля какая родючая! Может, от того, что так щедро полита кровью?..»

Для себя Зенон Мартынович делал открытие за открытием. «Приеду — расскажу друзьям». Но понравится ли это его друзьям в той же Польше?..

До отхода поезда было время. В привокзальном ресторане он сидел, предаваясь размышлениям. После рюмки обжигающей «Киевской з перцем» в наваристом рассольнике он ловил крупные зеленые маслины. Спрашивал себя: «Растут ли такие маслины на востоке Украины?» Почему он, будучи на Слобожанщине, не поинтересовался?

Мысли были о Валентине Леонидовне. Вспомнил, как в далекой молодости, во Львове, в гарнизонной гостинице, эта женщина, очарованная мужской силой заказного донора, страстно ему шептала: «Мыленький, давай поженимся. Я брошу все… хату, пустопорожнего мужа. От него детей никогда не будет». На скрипучей казенной койке она призналась, что замуж выскочила, потому что настаивали родичи: вот, мол, доля твоя — Алексей Романович, он хоть и сморчок, а все-таки — начальство, колхозом правит… Коль он сватается — выходи, больше тут не за кого — район животноводческий, одни нудные скотники… Правда, специалисты приезжают, их направляют по распределению. Но у каждого где-то есть семья… И ведут себя достойно. А ее сморчок — ни капли гордости: гнется перед вышестоящим начальством, как лозинка. А это же мерзко! Разве такого полюбишь?

Она хочела любить высокого, красивого и чтоб водку не жрал… Слишком многого она хотела… «В глухомани кого любить? — спрашивала она донора. — Мне приятно, что ты трезвый…»

(Не ведала она, что доноров отбирали из числа мужчин средних лет, непьющих, совершенно здоровых. В те годы ее донор был именно таким.)

И еще он запомнил, на что Валентина Леонидовна намекала. Она себя предлагала в жены, а не в любовницы. «Я тебя чувствую, — горячо шептала она, — ты не такой, как все… Я тебе подхожу? А ты — ты меня чувствуешь?..»

Ничего он тогда не чувствовал. Он на ней зарабатывал деньги…

Позже были и другие женщины. Много других. Но запомнилась эта — из слобожанского села Сиротино… Он для нее был просто донор. В семидесятые годы двадцатого века профессия «донор» только входила в моду. Власть официально осуждала такой способ демографической стабильности, а неофициально его придерживаются все народы мира. Украина — не исключение.