Предчувствие смуты - Яроцкий Борис Михайлович. Страница 77

— Вы там, в России, грамотно учите историю! Революция была седьмого ноября. И по этому поводу вывешивать красное знамя! Кто вас там, в России, просвещает?

— У нас, Алексей Романович, в этот день родился наш батько, — гордо отпарировал Никита и весело заметил: — Так что вы, бывший товарищ, а теперь уже пан, не забывайте историю нашего села.

Флаг пламенел трое суток, пока гуляли родственники и друзья Андрея Даниловича. Несмотря на разруху и дороговизну, Перевышки не разучились принимать гостей, как в старые добрые времена.

Из Минусинска приехал бывший сослуживец — Игнат Зосимович Парфенов. Повод был — поздравить юбиляра, а заодно и предложить ему перебраться на жительство в Сибирь. Кто-то сообщил, что местная власть обижает знатного механизатора, а в Сибири таким труженикам, как Андрей Перевышко, — уважение и почет.

Вечером, когда гостей поубавилось, старики пригласили в свою компанию Никиту и Миколу. На стол было выставлено домашнее вино и графин самогона собственного приготовления. Дед Игнат пил все, что наливали, и вскоре его отнесли в спаленку.

Андрей Данилович, как хозяин торжества, крепко держался, но и он сдал. Верховодила застольем Клавдия Петровна. Она особенно следила за сыновьями. Сколько лет вот так, как сегодня, братья не встречались!

О женитьбе сыновей мать хотела поговорить на юбилее отца, но до серьезного семейного разговора не дошло — отец успел накачать себя самогоном. А на хмельную голову, как известно, умные вопросы не решаются.

Тогда, четыре года назад, в день семейного праздника, братьям не удалось уединиться, поговорить по душам. Мать была счастлива, что видела их вместе — живых и здоровых. Утром братья расстались: Никита возвращался в свою часть, Микола — в свой институт.

По наблюдениям матери, тогда у Миколы с женитьбой ничего не намечалось. В будничной работе время отсчитывало дни. Никаких мало-мальски заметных событий не предвиделось.

И вдруг из Воронежа — телеграмма. В телеграмме было слово «Соломия».

Сына вдруг как подменили: в глазах — солнечные зайчики, на лице — торжество, да и вообще он не находил себе места.

— Что случилось? — не сразу мать подала голос.

— Соломия нашлась.

— Кто она?

— Мамо, я тебе боялся признаться — это моя дивчина.

— И ты молчал?

— В селе только скажи — будет знать вся Слобожанщина. Дивчина — другой такой на свете нет.

— Ты ее любишь?

— Об этом пока не спрашивай.

Мать была потрясена. Чтобы сыновья от нее таились — такое не могло ей даже присниться. Уж на что отец, прирожденный конспиратор, и тот от жены не мог утаить ни одной тайны. И все же тайна была до наивности проста: Андрей Данилович изредка прятал заначку. О ней, конечно, знали сыновья. Брали рублики только в редких случаях: когда в клубе намечалось кино или в чайную привозили мороженое. Один раз Микола, не согласовав с Никитой, взял из отцовской заначки десять рублей. Косоглазый Леха Зема ездил в Луганск на комиссию и привез оттуда десяток винтовочных патронов — родной бабке наколол дров, и она с ним расплатилась патронами, которые приберегала с войны. Лехе захотелось выпить, и он, зная, что у Перевышек может быть оружие, продал Миколе три штуки. Патроны Микола завернул в промасленную тряпицу и запрятал в дупло старого клена. Каждый год там гнездятся скворцы — сторожат боеприпасы.

Получив телеграмму, Микола собрался в дорогу, как по тревоге: надел новую полотняную рубаху, вышитую крестиками, чесучовый серый костюм, серые туфли на белой подошве, белый галстук удавкой. «В этом одеянии, Миколка, ты выглядишь парубком», — с восторгом говорила Соломия, когда он впервые пришел к ней на свидание.

И в Воронеж Микола заявился парубком, но встреча с невестой состоялась не сразу. Перед встречей с Миколой Соломию расспрашивали офицеры штаба армии. Капитан «Два нуля», уже зная, что Микола — родной брат Никиты Перевышко, просил Соломию рассказать подробно, какие районы чаще всего посещали подруги и как часто они меняли паспорта, а значит, как часто выезжали за пределы Украины.

— Когда пан Шпехта находил нам работу, — говорила она, ничего не скрывая, — тогда мы и выезжали.

— А как принимали украинских снайперов в Израиле? — последовал неожиданный вопрос. Но он не застал ее врасплох.

— Принимали хорошо, — отвечала она, как на зачете. — Но арабов мы не отстреливали. Хотя пан Шпехта и настаивал. Мы знакомились с работой израильских снайперов. Для общения с ними даже переводчик не требовался. Многие снайперы — выходцы из Советского Союза.

— И вы там ничего не заработали?

— Пан Шпехта обещал оплатить. Но мы заявили: это уже не заработок, а вмешательство в чужие распри.

Капитан не удержался, чтобы не уточнить:

— Кто вас так просветил?

Соломия подняла свои ореховые глаза, посмотрела на капитана: взрослый человек, а задает вопросы, как детям.

— Пан капитан, пораскиньте мозгами: если все будут требовать самостийности, и в первую очередь территорию… А на этой территории проживает несколько народностей. Как тут быть? Национальный вопрос в Палестине давно в крови купается.

— Но решать его когда-то придется?

— Он сам собой разрешится, когда люди перестанут враждовать друг с другом.

— И когда вы пришли к такому выводу?

— Когда меня избил полевой командир Абдурханов. И не только избил…

Капитан сделал предостерегающий жест.

— Вы только об этом Николаю Перевышко…

— Я ему сама все скажу.

— И тем самим нанесете ему душевную рану.

— Пусть лучше от меня услышит, чем от кого-то…

— И то верно. Понимаете, Соломия… — капитан впервые назвал наемницу по имени, чего еще полчаса назад не мог себе позволить. Назвал по имени, но фразу не закончил.

Чем-то она его подкупила. А чем? Даже себе ответить не смог. Эта молодая украинка, взявшая в руки винтовку, чтобы зарабатывать себе на жизнь, лишая жизни других, даже не представляла, через какие муки ей самой предстоит пройти.

Никогда не занимаясь политикой, она стала политиком. Ее друзья и знакомые были убеждены, что Соломия — непримиримая националистка. Пан Шпехта пророчил ей блестящее будущее в лоне католической церкви — ведь мать была убежденной католичкой. Это мать твердила ей с детства: превыше всего Иисус Христос и Его Мать — Мария. «Врагов католической церкви, — напоминала она, — убивать не грех, это — служение Богу».

И Соломия убивала, как велел ей пан Шпехта. Не больно задумываясь, кто он, Шпехта, на самом деле. К нему привела ее Ядвига Корниловская. Многое о нем подружка умолчала. Не сразу, не вдруг Соломия дошла своим умом: да это же страшный человек! У него нет ничего святого. Он всем улыбается и всех ненавидит. Это уже особенность его национального характера.

Раньше Соломия считала, что Варнава Генрихович Шпехта — ясновельможный пан голубых кровей. Если его послушать, сразу не поймешь, какой народ он представляет. Себя называет украинцем, а тех же украинцев презирает. И, слушая Шпехту, уже не сомневаешься, что это нацист германского пошиба! Он искренне скорбит, что немецкие ученые не успели собрать атомную бомбу и сбросить на русских.

Не кто иной, как Зенон Мартынович Гуменюк, поверг Соломию в шок: по его убеждению, пан Шпехта, оказывается, — еврей с примесью арабской крови, и родина его — Тунис, земля древнего Карфагена. Поэтому смуглость кожи вполне объяснима.

— Это нас, украинцев, можно безошибочно узнать по внешнему виду, где бы мы ни очутились, — говорил Гуменюк, как делал открытие. — А вот евреи принимают окрас того народа, среди которого проживают. Даже, если нужно, меняют и цвет кожи.

— А если живут среди китайцев?

— Не отличишь от китайца. Есть там еврейская диаспора. Ей около тысячи лет. Если не знаешь — не угадаешь, кто перед тобой: иудей или китаец.

Зенон Мартынович показал свидетельство, выданное одесским раввинатом.

— Одессит из Карфагена? — изумилась Соломия. — А ведь он собирался на польке жениться, клялся, что он чистокровный поляк.