Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович. Страница 55

– Вы где-нибудь видели, чтобы человек таких лет, как я, курил будто паровоз? Если человек в своем уме… – И он снова закашлялся.

Я терпеливо ждал. Шик сделал руками несколько дыхательных движений, кашель утих, но он еще долго расхаживал по комнате, глубоко дыша и утирая глаза платком. Я воспользовался паузой и спросил:

– А тот его спутник, о котором вы говорили, тоже был с ним на сцене?

Шик закивал головой, откашлялся, заговорил наконец:

– Да, такь вот… Стали расходиться, и тут я вижу: к нему подходит наш актер Орлов, был у нас такой, приличный человек, и артист неплохой, хотя и на вторых ролях. Вместе с Орловым – его родственник, я его и раньше видел, несчастный парень, вместо обеих рук – культяпки, видно, на фронте потерял… Такь… И они отзывают Михоэлса немного в сторону и начинают с ним по-еврейски шушукаться. Я отошел – мало ли о чем людям надо поговорить? Но они проходили в это время как раз мимо меня, и я слышал, о чем они толковали. Только тут до меня дошло…

Шик подошел к столу, взял свою трубку, с сомнением посмотрел на нее. Я предложил:

– Не хотите сигарету, Наум Абрамович?

– Хочу, – кивнул Шик. – Но мало ли чего я хочу. Крепкий табак уже не по мне. Пусть будет это сено, по крайней мере, я к нему привык.

И он начал набивать трубку. Я терпеливо ждал.

– Дело в том, что за неделю до того у Орлова родился ребенок, – сказал Шик, не раскуривая трубку. – По нашему обычаю полагается делать брис, обрезание…

– Да-да, я слышал. Значит, родился мальчик?

Шик задумался.

– Знаете, это я вам точно не скажу… Что-то забыл… Но это не важно, если рождается девочка, делают брисице – тот же самый обряд, только без обрезания…

– Понятно.

– Такь вот, для этого обряда требуется минен.

– Кажется, что-то вроде кворума?

– Абсолютно правильно, молодой человек, это молитвенное собрание из десяти мужчин. Но соль не в этом. После бриса устраивается праздник – выпивка, закусь, песни. Представляете, что для людей в те времена значил такой праздник, когда хлеб в каждой семье держали в отдельных мешочках и каждую крошку на весах взвешивали? Но ребенок – это благословение Господне, и родители ничего не жалели, лишь бы праздник получился как у людей.

Шик чиркнул спичкой, воспламенил свое сено.

– Такь, Орлов и этот его родственник-калека пригласили Михоэлса на минен. Они очень просили его, можно сказать, на коленях стояли… Потом, я знаю, многие наши обижались на Орлова – евреев в театре хватало, и все хотели попасть на праздник. Но он позвал только директора труппы… он уже тоже давно на том свете, царствие ему небесное, хороший был человек, хотя и тронутый немного… Да, такь многие обиделись, но только не я, не-ет… Я понимал, что директор труппы – большой человек, податель хлеба, как его не позвать? Ну а про Михоэлса и говорить нечего, такую величину за своим столом иметь – раз в сто лет может случиться, и то не всякому…

Я поднялся с кресла, прошелся по комнате. Шик продолжал неспешно:

– Михоэлс посоветовался со своим товарищем, и они согласились. Орлов записал ему адрес, потом на словах стал объяснять, как к нему проехать… Потому что у Михоэлса были еще какие-то дела в театре, а Орлов торопился обеспечить дома, чтобы все было в порядке. Такь, все попрощались и ушли. Я тоже попрощался с Михоэлсом за руку и ушел. Я не знал, что вижу его в последний раз. А на другое утро уже все знали, какое случилось несчастье.

Я решил уточнить на всякий случай:

– Значит, к Орлову они так и не пришли? Это случилось по дороге туда?

– Да, конечно, – грустно сказал Шик. – Видно, не было суждено… Потом было следствие, приезжали большие следователи из Москвы, но такь все и осталось.

Мне пришла на ум одна догадка, и я спросил:

– Наум Абрамович, а вас по этому делу допрашивали?

Шик покачал головой:

– Бог миловал. История, скажу вам откровенно, была темная, времена – вы, наверное, и не знаете – ох какие тяжелые… Попасть к ним на зуб… И я подумал, что Михоэлсу уже все равно не помогу… То будет лучше никому не говорить, что я слышал тот разговор и что он согласился прийти на минен… Тем более, что про это приглашение и без меня знали.

– Он ведь тоже ветеран, этот Орлов?

– В общем, конечно, он же работал в то время. Правда, его скоро уволили из театра по сокращению штатов.

– Может быть, поэтому я не встретил его фамилию в списке?

– Может быть, такь, – равнодушно пожал плечами Шик. – Какое это сейчас уже имеет значение! Я встречал его потом пару раз в городе, такь мельком. У меня после той истории осталось к нему неважное чувство. Мне и говорить-то с ним не хотелось…

– А жив он вообще? – выпалил я испуганно.

– Понятия не имею. Он ведь должен быть еще не старый человек… – помедлил и нерешительно добавил: – Если он прошел через те передряги. Жизнь тогда стоила и в базарный день медный грош…

Я спросил на всякий случай:

– Вы не помните, как его звали?

– Алик. Его называли Алик, хотя, по-моему, он был Арон – если не ошибаюсь. У нас ведь считается стыдно носить такое еврейское местечковое имя. – Шик грустно улыбнулся. – Я тоже был Николаем. Абрамом тогда просто обзывали. В любой очереди или трамвае говорили: «Ну ты, Абрам!» И будь ты сто раз Шлоймой, ты был все равно Абрам. Вот и я долго был Николай Алексеевич…

Я проснулся или очнулся от забытья, в котором прожил наново сегодняшний день. Умолкла грохочущая музыка внизу, осел в колодце ресторанный смрад, погас свет в окнах напротив, притухли голубые, сиреневые, синие сполохи на потолке. Но я отчетливо видел лицо гениального комедианта на старой фотографии, прислоненной к полупустой бутылке на столе. Мне и в сумраке были видны его разные глаза. Один еще пытался что-то рассмотреть впереди, другой был развернут вспять его жизни.

Он знал. Он просил нас извлечь урок из его судьбы.

Он безмолвно просил нас вспомнить его слова, он молча орал мне, немо бесновался, он молил нас догадаться о том, что уже говорил однажды: «Основное явление театра – приход и уход со сцены. Должна быть причина, толкнувшая актера „сзади“, и обязательно – цель, манящая вперед».

Он знал.

25. Ула. Некрополь

Мы, глухонемые и слепые донные жители, плохо представляем себе, что происходит в океанской толще, отделившей нас навсегда от мира, от поверхности жизни, от солнца.

Когда в телефоне что-то жалобно тинькнуло и разговор оборвался на полуслове, я уверилась окончательно, что последняя тоненькая ниточка лопнула навсегда. Но, по-видимому, из живой нормальной жизни спускаются в наши сумерки какие-то другие сигнальные веревочки и воздушные шланги, о существовании которых мы не догадываемся, – во всяком случае, я однажды вынула из почтового ящика необыкновенный конверт – длинный, синий, со слюдяным окошечком, в котором четко проступали буквы моего адреса и моего имени. И отправитель – Гинзбург Шимон, город Реховот.

И фиолетовыми чернилами поперек конверта надпись, сделанная на почте, – «Израиль».

Испуганно огляделась в пустом подъезде – проказа уже забушевала во мне, – спрятала конверт в сумку, бросилась в лифт, и скрипящая кабина мучительно медленно ползла вверх, бесконечно долго, словно я ехала в ней на Луну.

Жесткая посадка, грохот железной створки, темнота, ключ не попадает в скважину.

Захлопнула дверь квартиры, трясущимися руками достала из стола ножницы – сердце ледяной жабой замерло под горлом. Отрезала краешек конверта, вытащила пачку бумаг. Иврит, русский, английский. Гербы, красная шнурованная печать, штампы, подписи, резолюции. Министерство иностранных дел. Иерусалим. Израиль. Консульский отдел. Разрешение на въезд: «Вам разрешен въезд в Израиль в качестве иммигранта». Нотариальное свидетельство. Вызов «А».

«Настоящим обращаюсь к соответствующим компетентным Советским Властям с убедительной просьбой о выдаче моей родственнице разрешения на выезд ко мне в Израиль на постоянное жительство.