От мира сего - Крелин Юлий Зусманович. Страница 28

— Заходите, заходите.

— Здравствуйте, Дмитрий Михайлович.

— Здорово, парень, здорово. Что редко приходишь? Возомнил? Гордыня?

— Да что вы! Какая гордыня, Дмитрий Михайлович. Дела, да и надоедать неудобно.

— Значит, понимать надо, что корысти ради пришел.

— Не так чтобы корысти ради, но с просьбой.

Дмитрий Михайлович был в прекрасном настроении. Интересно, отчего? Может, операцию хорошую сделал. А может, по линии административной удача. А может, порадовали дети.

— Чего ж взалкал ты? Не мнись, говори прямо, юноша. К делу. Время, нам с тобой отведенное, — пять минут.

— Понимаете, Дмитрий Михайлович, у меня с одним доктором плохо по линии следствия в органах горздрава. Один у меня сильно провинился. Не знаю уж, как и сказать.

— А ты говори прямо, не бойся. Ха. Вы ведь, молодежь, в церковноприходских школах не учились, а то бы знали, что Иосиф сказал своим напаскудившим братьям. Не бойтесь меня, ибо я боюсь бога. Так что говори, не бойся.

— К сожалению, Дмитрий Михайлович, бог не помогает, он чаще наказывает. Да и наказывает часто не за дело, и заслуги часто остаются неотмеченными. И к сожалению, часто он обрушивается и на праведных.

— Ха! Во-первых, не нам с тобой судить, за что казнить, а за что награждать. А во-вторых, юноша, ха-ха-ха, наказание праведных — это просто пережиток первозданного хаоса. Да и вообще, не путай бога с классным наставником. Ну, так что случилось? Не тяни.

— Понимаете, парень у меня, Дмитрий Михайлович, есть, хирург прекрасный, человек…

— Что он сделал? Кто он и откуда — неинтересно.

— Да ничего особенного. Работает не по моим методикам, а тут и вовсе операцию на суставе не с той стороны сделал.

— И что?! Так и оставил?

— Нет, вовремя заметил. Сделал и с другой стороны.

— Гнать его все равно, и все тут.

— Так-то оно так, Дмитрий Михайлович, но вообще доктор хороший. Ведь с кем не бывает?

— Это верно. И что ты хочешь?

— Устройте его куда-нибудь заведующим отделением. И он будет на работе, и я от него избавлюсь. Ведь, с одной стороны, разбирательство в горздраве, когда он у меня работает, — какой удар по клинике!

— Это уж точно, друг мой.

— А с другой стороны, просто выгнать мне как-то и перед коллективом неловко. Хотя пытаюсь, показываю силу. Если его можно где-нибудь хорошо пристроить — коллектив мой будет работать и глядеть на меня совсем по-другому. Я к вам по праву дружбы с детства, как к деду, Дмитрий Михайлович.

— Ну и хитер же ты, бестия. А правильно!

— Очень прошу. Это столько решит для меня проблем. Просто униженно прошу.

— Ничего хирург-то?

— Хороший, хороший хирург. Но мне-то зачем? У меня хороших хирургов много. Батюшка Дмитрий Михайлович! Парня жалко. Семья у него. Помоги, сделай милость.

— Хитер, хитер, бестия! А сам ты обращался куда-нибудь? Ходил сам-то?

— Куда ж…

— Самому бы надо сначала пойти. А то я вот пойду, а я кто?

— А что я могу, Дмитрий Михайлович! Да и кто может, кроме вас. Таких ведь и нет больше. Да больше ни у кого и сил таких нет. Ни формальных, ни душевных, ни возможностей. Вы — единственный свет в окне, Дмитрий Михайлович.

— Напиши мне его фамилию, основные обстоятельства дела, кто он. Позвони сегодня. Может, устроим. Пойдем, проводишь меня. — Они вышли в приемную. — Вот по этому телефону соедини меня, дочка, сразу как вернусь. А вы кого ждете?

— Дмитрий Михайлович, — девочка оказалась бойчее просителей, и те не успели даже рта открыть, — это больные. Они подождут, пока вы придете. Я договорилась.

— Ну и прекрасно. Буду через час. Пойдем. Слушай, как дома? Мать здорова?

— Мама…

— Я не видел ее с самого твоего детства.

— Она…

— Старая уже совсем, конечно?

— Уже…

— Да, да. Годы, годы. Ничего не поделаешь. И тебе, наверное, под пятьдесят уже?

— Мне…

— Помню, помню. Приходил еще к отцу твоему, туда, к вам. Ты тогда совсем еще почти мальчишкой был. Борьба твоя с родителями была зело смешна.

— Какая борьба?

— Ну, уж какая там без меня была, не знаю, а при мне… Смешно, смешно. «Мам, дай, пожалуйста, кофе». — «Выпей лучше сок, сынок». — «Но мне кофе хочется». — «Но сок полезнее, сынок». И реакцию на нее, на мудрость. «Раз читаешь лежа, подними подушку выше». — «Не люблю». — «Но так же хуже». Всего, наверное, не упомнил. С ума можно было сойти. Давай зайдем пообедаем вместе. За один раз столько полезного для жизни. Тебе говорили, что для пользы, а что для чистого удовольствия. Всему свое. И правильно тебе говорили. А ты: «Что полезно без удовольствия, то не полезно». Ну, я насмеялся тогда. Смешно, смешно было. А сейчас я от себя сам как-то во время одной комиссии услышал: «Кроме пользы есть радости, склонности, удовольствия». Я б, конечно, и не обратил внимания, но почему-то очень хорошо твою детскую борьбу помнил. Сразу зафиксировал в голове такое заявленьице.

— Конечно, мы ж должны помнить и не отказываться от неполезного, но радостного, от удовольствий и склонностей…

— Ну, ну. Давай, давай, отрок. Ты тогда другое имел в виду. Ты для меня так и остался отроком. Не обижайся. Если бы не воспоминания, я б не имел возможности заметить, что замечания все ж идут детям впрок. Я бы тебя с сегодняшней просьбой знаешь как шуганул, если бы не воспоминания. Ха! Смотри меню. Да, да. Нет ведь жизни для жизни, для чистой жизни, для существования только. Жизнь есть существование для деятельности, а тогда и получается — важнее, что полезнее. Читай, читай меню. А ты просто ершился. Иногда это приятно. А мне это сейчас приятно, как воспоминание тех лет, когда я был молод, здоров и поднимался вверх. А теперь я уже на том верху, где стоят, а не двигаются. Уже некуда. Высок я, высок я. Ха! Выбрал? Теперь дай я посмотрю. Да-да. И ты не фанфаронь, не бретерствуй. Помни, что дело сначала, а склонности и удовольствия потом. Потому я и помогал тебе. Потому, может быть, и помогу в этой просьбе тоже. Это же какой скандал будет для твоей лавочки. И вообще, я тебе скажу, ты должен… Принеси нам, доченька, пожалуйста, шкалик о двухстах пятидесяти граммах водки. Тебе какую закуску?

— Да что и себе, Дмитрий Михалыч.

— Ха! А по чину берешь? Дорос ли до моей закуски? Шучу, шучу. Ну, теперь заказываем, серьезно едим и ни слова о делах серьезных: время склонностей и время удовольствий.

И все-таки Начальник не дождался помощи, не дождался места. Темпераментен он был, нетерпелив, суетлив. А тут и случай подвернулся… И вся стратагема рухнула.

Я ПРИЧИНУ УВАЖИТЕЛЬНОЙ НЕ СЧИТАЮ

— Ну что ж, можно начинать.

— Там ждут вас. Около кабинета двое.

— А кто такие? Пойдите узнайте.

— Я спросил: больные. Один — лет сорока, второй — дед.

— Я им что, назначил на сегодня?

— Нет, они по направлению.

— Тогда пусть ждут. Раз приходят сами, неназначенные, — должны ждать. А больные тем более. Врачи, а тем более профессора — люди занятые. Только уважения прибавится.

— Там один староват больно.

— Ну и что ж! Их жалко! А меня? Мы же не играем здесь, не пьянкой запинаемся. Они ж прекрасно видели, что вошло с десяток людей в белых халатах, — значит, заняты. Когда вы научитесь работать! Ну ладно. Начали. Все здесь? Я хочу…

Все сидели и слушали, нет, внимали его речи, пока он излагал сразу и происшедшее событие, и свое к этому отношение, и возможные последствия события, и могущую быть реакцию начальства более высшего, и зависимость от этого здоровья больных, и предположительные возможные оправдания поступку, и меру, которую необходимо применить к провинившемуся, и меры и оценки, которые он думает применять к людям, могущим и захотящим найти оправдание, и… В общем, в этом выступлении было и изложение ситуации, и необходимое решение, или, можно сказать, завязка, кульминация и развязка, еще просто не утвержденные жизнью.

Все сидели и пытались найти хоть какой-нибудь момент в его речи, позволивший бы выступить в защиту. Но речь была жесткая, умная, с правильно поставленными акцентами — очень трудно было возразить на нее. Начальник был опытным оратором, и сила его была в беспрестанной и истинной заботе о деле. В ответ ему могли противопоставить лишь псевдогуманистические, как говорил он, всхлипы о жалости к человеку. Это было настолько беспомощно, что они и рта не открывали.