Дело о пеликанах - Гришем (Гришэм) Джон. Страница 16

Каллаган хотел пожить еще и после пятидесяти, поэтому он оставил частную адвокатскую практику, получил степень магистра права и стал профессором. Он спал допоздна, работал по пять часов в день, время от времени пописывал статьи, а основную часть времени посвящал удовольствиям. При отсутствии расходов на семью, которой у него не было, его зарплата в семьдесят тысяч оказалась более чем достаточной для того, чтобы иметь двухэтажный коттедж, «порше» и сколько угодно спиртного. Если умереть придется рано, то это случится от виски, а не от работы. Пришлось кое-чем и пожертвовать. Многие из его приятелей по юридической школе стали компаньонами в крупных фирмах, занимали солидное положение и имели полумиллионные доходы. Их клиентами являются высшие должностные лица из «ИБМ», «Тексако» и «Стейт фарм». Они знаются с сенаторами и имеют конторы в Токио и Лондоне. Но он не завидовал им.

Одним из его лучших друзей со времени юридической школы был Гэвин Вереек, также расставшийся с частной практикой и перешедший на государственную службу. Вначале он работал в Управлении гражданских прав министерства юстиции, а затем был переведен в ФБР. Теперь он занимал должность специального советника директора. В понедельник Каллагану предстояло участвовать в конференции профессоров конституционного права в Вашингтоне. Он и Вереек планировали поужинать и хорошенько выпить в этот день вечером.

Каллагану необходимо было позвонить ему и убедиться, что их ужин и пьянка состоятся, а заодно выведать, что у него на уме. Он набрал номер по памяти. Вызов долго ходил по линиям, и через пять минут Гэвин Вереек был у телефона.

– Давай побыстрее, – сказал он.

– Рад слышать твой голос, – проговорил в трубку Каллаган.

– Как дела, Томас?

– Время десять тридцать. Я не одет. Сижу здесь, во Французском квартале, пью кофе и наблюдаю за прохожими на Дофин. А что делаешь ты?

– Что за жизнь! Здесь уже одиннадцать тридцать, а я не уходил из кабинета с тех пор, как они нашли тела во вторник утром.

– Мне просто дурно, Гэвин. Он назначит двух нацистов.

– Конечно, я не могу комментировать такие дела. Но я подозреваю, что ты прав.

– Подозревай мой зад. Ты уже видел список его кандидатур, Гэвин? Вы, ребята, наверное, уже проверяете их биографии, не так ли? Давай, Гэвин, ты можешь сказать мне. Кто в этом списке? Я никогда не проболтаюсь.

– Я тоже не проболтаюсь, Томас. Но я уверяю тебя, что твоего имени там нет.

– Я убит.

– Как подруга?

– Которая?

– Ладно, Томас. Так как она?

– Она красивая, и умная, и мягкая, и нежная, и…

– Продолжай.

– Кто убил их, Гэвин? Я имею право знать. Я налогоплательщик и имею право знать, кто убил их.

– Как теперь ее звать?

– Дарби. Кто убил их и почему?

– Ты всегда мог выбирать имена, Томас. Я помню, ты отвергал женщин только потому, что тебе не нравились их имена. Роскошных, горячих женщин, но с невыразительными именами. Дарби. В этом имени есть что-то эротическое. Что за имя! Когда я увижу ее?

– Я не знаю.

– Она переехала к тебе?

– Не твое собачье дело. Гэвин, послушай, кто это сделал?

– Ты что, не читаешь газет? У нас нет подозреваемых. Ни одного.

– Ну уж мотивы-то вам известны?

– Масса мотивов. Кругом полно ненависти, Томас. Причудливое сочетание, тебе не кажется? Джейнсен никуда не вписывается. Директор приказал нам изучить предстоящие дела, последние решения, кто как голосовал и прочую чепуху.

– Это здорово, Гэвин. Каждый специалист по конституционному праву сейчас строит из себя детектива и пытается раскрыть эти убийства.

– А ты – нет?

– Нет, я набрался, когда услышал об этом, но сейчас уже трезвый. Подруга, однако, погрузилась в такое же изучение дел, как и вы. Она игнорирует меня.

– Дарби. Какое имя! Откуда она?

– Из Денвера. Мы встречаемся в понедельник?

– Возможно. Войлз хочет, чтобы мы пахали круглые сутки, пока компьютеры не выдадут нам, кто сделал это. Я планирую подключить тебя.

– Благодарю. Я жду от тебя достоверных сведений. Не только слухов.

– Томас, Томас! Ты, как всегда, выуживаешь информацию. А мне, как обычно, нечего сказать тебе.

– Ты напьешься и все расскажешь, Гэвин. Как всегда.

– Почему бы тебе не взять Дарби? Сколько ей лет? Девятнадцать?

– Двадцать четыре, и она не приглашена. Может быть, в другой раз.

– Может быть. Я должен бежать, приятель. Через тридцать минут у меня встреча с директором. Напряжение вокруг такое, что его можно потрогать руками.

Каллаган набрал номер библиотеки колледжа и спросил, видел ли кто-нибудь Дарби Шоу. Никто не видел.

Дарби оставила машину на полупустой стоянке федерального здания в Лафайетте и вошла в конторку клерка на первом этаже. В полдень в пятницу суд не заседал, и в коридорах здания было пусто. Она остановилась у барьера, заглянула в открытое окошко и подождала. Сонная помощница клерка со значительным видом подошла к окошку.

– Чем могу помочь? – спросила она тоном мелкого чиновника, который меньше всего хотел бы помочь.

Дарби просунула в окошко полоску бумаги:

– Мне необходимо посмотреть это дело.

Помощница бросила быстрый взгляд на название дела и подняла глаза на Дарби.

– Зачем? – спросила она.

– Я не должна объяснять. Это открытое дело, не так ли?

– Наполовину открытое.

Дарби забрала свой листок и сложила его.

– Вы знакомы с Законом о свободе информации?

– Вы адвокат?

– Не нужно быть адвокатом, чтобы посмотреть это дело.

Помощница выдвинула ящик стола и взяла связку ключей. Кивнув головой, она пригласила следовать за ней.

Табличка на двери гласила: «Присяжные заседатели», но в самой комнате не было ни столов, ни стульев. Вдоль стен стояли шкафы и ящики с подшивками дел. Дарби оглядела помещение.

Помощница указала на одну из стен:

– Здесь. Вдоль этой стены. Весь остальной хлам не имеет к этому отношения. В первом деле подшиты все заявления истца и ответчика, а также переписка. В остальных – заключения, вещественные доказательства и материалы судебного разбирательства.

– Когда был суд?

– Прошлым летом. Он продолжался два месяца.

– Где апелляция?

– Еще не подана. Я думаю, что крайний срок – 1 ноября. Вы, случайно, не репортер?

– Нет.

– Хорошо. Как вы, очевидно, знаете, это действительно открытые материалы. Однако судья, ведущий это дело, наложил определенные ограничения. Во-первых, я должна записать вашу фамилию и точное время посещения этой комнаты. Во-вторых, ничего нельзя выносить отсюда. В-третьих, нельзя снимать никакие копии с документов, пока не подана апелляция. В-четвертых, все, что вы берете здесь в руки, должно быть возвращено строго на свое место. Так распорядился судья.

Дарби уставилась на стену с подшивками дел.

– Почему я не могу снимать копии?

– Спросите его честь. Так как вас зовут?

– Дарби Шоу.

Помощница нацарапала ее фамилию в журнале.

– Сколько времени вы будете работать здесь?

– Я не знаю. Часа три-четыре.

– Мы закрываемся в пять. Найдите меня в конторе, когда будете уходить.

Она закрыла дверь, довольная собой.

Дарби достала ящик с заявлениями и начала листать подшивки, делая пометки. Судебный процесс начался семь лет назад между одним истцом и группой из тридцати восьми состоятельных ответчиков, которые совместно пользовались услугами по крайней мере пятнадцати адвокатских фирм по всей стране. Крупных фирм, многие из которых имели сотни адвокатов в десятках адвокатских контор.

Прошло семь лет юридической войны, требовавшей больших расходов, а исход дела оставался далеко не однозначным. Решение суда после ожесточенной тяжбы было только временной победой ответчиков. Вердикт был куплен или добыт каким-то другим незаконным путем, утверждал истец, ходатайствуя о новом судебном разбирательстве. Ящики ходатайств, обвинений и контробвинений. Требования санкций и штрафов потоками неслись с обеих сторон. Бесконечные страницы показаний, раскрывающие обман и злоупотребления со стороны адвокатов и их клиентов. Один адвокат был мертв. Другой пытался совершить самоубийство, как рассказывал один из однокурсников Дарби, работавший над незначительными деталями этого дела во время суда. Ее приятель подрабатывал летом в качестве клерка в одной крупной фирме в Хьюстоне и кое-что слышал, хотя в подробности таких, как он, не посвящали.