Летние истории - Каваками Миэко. Страница 47

— Искусство… — эхом повторила я.

— Да-да. Мне кажется, все кансайские диалекты — наглядный пример того, как сам язык эволюционировал вместе с этим искусством. Стремясь к совершенству, язык мутировал, меняя интонации, грамматику, темп речи и так далее. Что в свою очередь влияло и на содержание речи.

Прежде я как-то не задумывалась о своем родном диалекте, так что слушала Юсу с огромным интересом.

— Помню, меня как стукнуло, — продолжала она. — Мои друзья говорят на разных диалектах, но я всегда считала, что диалект — это всего лишь диалект. Это не другой язык. Но в Осаке… я ушам своим не поверила! Я себе даже не представляла, что так бывает! Неужели сами осакцы не чувствуют, как они разговаривают?

Я ответила, что лично я ничего особенного не чувствую.

— А главное, знаешь что… Я не понимаю, как все это передать в письменной речи, — задумчиво произнесла Юса. — Есть писатели родом из Осаки, которые пишут на своем диалекте. Я прочитала несколько таких книг, чтобы посмотреть, как диалект выглядит в тексте. Но там это не работает. Как у вас говорят — не бьется. В какой-то момент я сообразила: неважно, родной это для тебя диалект или нет. Потому что стиль устной речи и стиль текста — это разные вещи. Стиль текста изобретает его автор. И неважно, откуда он. Важно, чтобы у него был речевой слух.

— Слух, — снова повторила я.

— Да, слух! — радостно подтвердила Юса. — Писатель должен услышать ритм или, может быть, даже биоритм, на котором строится диалог, уловить его мелодию. Кожей. А потом переплавить в текст. Вот что я называю речевым слухом. Как у Танидзаки.

— Танидзаки? — переспросила я.

— Да. Дзюнъитиро Танидзаки, — пояснила Юса, отчетливо выговаривая каждый слог, будто читала по бумажке. — Точнее, его «История Сюнкин». Не «Мелкий снег», не «Свастика», не кошки и не насекомые, а именно «История Сюнкин». И ведь Танидзаки даже близко не был носителем кансайского диалекта!

— Но разве эта повесть написана целиком на осакском… ну, то есть на кансайском диалекте? Мне казалось, он там только в репликах персонажей, — задумалась я.

Я читала «Историю Сюнкин» один раз, больше десяти лет тому назад, так что подробностей не помнила. Но сцена, где Сюнкин обрушивает на неумеху Сасукэ свою ярость, избивая его плектром для кото, все еще так живо отзывалась у меня в пальцах, в руках, в голове, будто на месте Сюнкин была я сама. Видимо, это и означает — «уловить кожей».

— О чем и речь! — рассмеялась Юса. — Неважно, используешь ли ты слова и грамматику осакского или какого-нибудь еще кансайского диалекта. Даже если все произведение написано на литературном японском или вообще на другом языке, там все равно можно передать эту особую прелесть кансайской речи. При помощи той самой мутации языка, о которой я говорила.

— Вон оно что!

— А то! — со смешком подтвердила Юса, неумело изображая осакский диалект.

С тех пор Юса звонила мне примерно раз в неделю.

Обычно она угадывала момент, когда я как раз собиралась передохнуть. Как-то вечером на заднем плане послышался детский голос. Юса сказала, что это ее четырехлетняя дочка Кура. Редкое имя, удивилась я, и Юса объяснила, что назвала дочь в честь своей бабушки. Юса, как и я, росла без отца, а мать, которая работала страховым агентом, дома бывала редко. Бабушка жила с ними вместе и, по сути, заменяла ей обоих родителей. Когда Юсе исполнилось двадцать, ее мать снова вышла замуж и переехала к мужу — поэтому еще десять лет, до самой бабушкиной смерти, Юса жила с бабушкой. Я рассказала ей, что тоже долго жила с бабушкой, и оказалось, что наши бабушки родились в одном и том же году — в 1924-м. Узнав, что мою бабушку звали Коми, Юса радостно засмеялась: «Класс! Прямо чувствуется стиль эпохи!»

В последнее воскресенье ноября Сэнгава пригласила нас с Юсой на ужин к себе домой. Жила она в шикарном доме, к которому вели нарядные ворота, а перед каждой квартирой были еще одни, попроще. Пол огромной, площадью не меньше тридцати квадратных метров гостиной покрывал роскошный ковер.

Спальня с гардеробной, стиль, запах, мебель — все тут разительно отличалось от моей квартиры. В голове сама собой всплыла цветистая реклама элитной недвижимости. Сэнгава разлила по тарелкам борщ, который она, по ее словам, недавно научилась готовить, нарезала хлеб из какой-то знаменитой пекарни и разложила на блюдца по брусочку масла из упаковки с иностранной этикеткой. На столе одно за другим появлялись блюда, которые я не только не ела в обычной жизни, но и вообще никогда не пробовала: непонятно из чего сделанный террин, нечто вроде кислых сливок, салат из бобов разного цвета и формы. Мы ели и болтали. Юса с явным наслаждением пила вино: Куру она оставила под присмотром матери, приехавшей к ним с ночевкой, так что сегодня могла позволить себе расслабиться.

Потягивая пиво, я думала о разном. Например, неужели Рёко Сэнгава живет в этой огромной квартире одна? Сколько в месяц приходится платить за такое жилье и сколько зарабатывают издатели? Возможно ли, что у нее есть любовник — или был раньше? В наших разговорах эта тема никогда не всплывала. А Юса? Почему она воспитывает свою дочь одна, кто отец девочки и что он за человек; как у Юсы проходила беременность и роды? Рёко Сэнгаве скоро пятьдесят. Как она относится к тому, что у нее нет и уже не будет детей? Задумывалась ли она о том, чтобы родить, или у нее никогда не появлялось таких мыслей? Надеясь, что разговор зайдет на какую-нибудь из этих тем, я лишь поддакивала, слушая Сэнгаву и Юсу. Но они обсуждали только работу: неутешительную ситуацию в издательском бизнесе, недавно прочитанные книги и все такое. О личном так никто и не заговорил. Сэнгава то и дело кашляла, и я спросила, не простыла ли она. Выяснилось, что у нее астма, в сравнительно легкой форме. В детстве это сильно осложняло ей жизнь, но с возрастом приступы стали случаться реже, в основном на фоне стресса на работе. Беседа плавно перетекла на детокс на соках, альтернативную медицину и так далее. Юса вспомнила про калькулятор продолжительности жизни, который она недавно скачала, и мы по очереди прошли тест на ее смартфоне. Мы с Юсой получили одинаковый результат — девяносто шесть лет, а вот Сэнгаве приложение выдало всего шестьдесят, над чем мы все долго хохотали.

— Это из-за вас, писателей, у редакторов жизнь укорачивается! — лукаво погрозила нам Сэнгава и отпила вина.

Иногда мне звонила Макико.

Обычно это происходило после обеда. «Можешь поговорить?» — неизменно уточняла она, а потом начинала рассказывать. О новой девочке, устроившейся работать к ним в бар. О модной оздоровительной методике, про которую говорили по телевизору. О том, как она случайно наткнулась в торговом центре «Ион» на бывшую хостес, с которой они когда-то работали вместе, но не виделись уже больше десяти лет; оказалось, та заболела диабетом и теперь передвигается в инвалидном кресле. О том, как кто-то из соседей Макико ранним утром прогуливался на стадионе неподалеку и обнаружил тело повесившегося пожилого мужчины. Рассказывала моя сестра так эмоционально, будто все эти события происходили у нее на глазах, прямо в момент нашего разговора. «Эх, что-то в последнее время одна новость мрачнее другой. Знаешь, Нацуко, этот мужчина, который повесился… он повесился даже не на дереве. На ограде. На самой обычной ограде, даже не особенно высокой. Привязал туда полотенце, и… все. Он повесился на полотенце, представляешь. Полотенце ведь не для этого, полотенце — это чтобы лицо вытирать… Кто его вообще научил такому, где он это вычитал? Скажи мне, Нацу, зачем люди рождаются на свет?..» — горько вздыхала она, а под конец разговора, перед тем как положить трубку, вся подбиралась и вежливо благодарила: «Ах да, Нацуко, я получила деньги. Еще раз спасибо тебе огромное!» С тех пор как вышел мой первый сборник и я стала периодически получать заказы на тексты, я каждый месяц переводила на счет Макико по пятнадцать тысяч иен. Первое время сестра наотрез отказывалась принимать мою помощь — ей, дескать, ничего не нужно: «Тебе и самой нелегко живется, не говори глупостей…» — но и я не отступала, упорно доказывая ей, что в этом нет ничего зазорного и что мне приятно хоть как-то им помочь. В конце концов сестра сдалась, сказав, что, если я не против, она будет откладывать эти деньги для дочери. Я не была уверена, в курсе ли Мидорико, но внутренний голос подсказывал мне, что лучше ей об этом не знать.