Капля яда. Бескрайнее зло. Смерть на склоне (сборник) - Филипс Джадсон Пентикост. Страница 16

Полежав полчаса, Гибсон ощутил, как екнуло сердце – он вспомнил, что Пол Таунсенд – рьяный католик. Достаточно ли будет в этом случае развода?

Глава XI

Шли дни. Розмари к нему не обращалась. Она оправилась, стала прежней.

Гибсон ее не торопил, не настаивал, чтобы она в чем-то призналась. И начинал опасаться, что это никогда не произойдет.

Рядом, по соседству, у них на виду трудился в саду Пол Таунсенд – здоровый, сильный, беззаботный, счастливый. Старая миссис Пайн сидела на веранде. Юная Джини сновала туда-сюда. Коттедж бурлил, лишенный жизни и перемен, кичился ложной гармонией.

Гибсон долго лежал один с раскрытой книгой в руке. И размышлял о собственной наивности.

Этель совершенно права: он не знал и десятой части того, что происходит. Невежественен во многих областях. Современная психология оставалась для него всего лишь теорией – чем-то таким, с чем можно играть. Он веровал в поэзию. Честь, отвага, самопожертвование – старомодные понятия. Ярлыки, за которыми ничего не стоит. Давным-давно он похоронил себя в книгах, спрятался за словами, но не за теми, которые отражают грубую правду. Поэзия, но почему она? Потому что он тонкокожий и недостаточно смелый, чтобы сносить реальность. Не смотрел в лицо фактам. Даже не представлял, каковы они. Он должен опираться на Этель, пока не узнает о жизни больше.

Теперь Гибсон понимал, что был удивительно наивен. Не подготовлен к жизни в обществе. И значительную долю своей простодушной радости вынес из разговоров с учителями и студентами на дорожках кампуса, в коридорах колледжа и на улицах города. Кивок, приветствие, звук его имени сохраняли его индивидуальность. «Я не затерян в вечности. Я – Гибсон с английского отделения, и есть люди, которым это известно».

Ему хватало общения в течение дня. Его слушатели поневоле и занятия давали возможность голосовым связкам Гибсона поупражняться. Еще были часы на кафедре, где он тепло и с верой в будущее разговаривал со своими студентами и почти не предпринимал предосторожностей против их хитростей, лести и стремления порисоваться. Он в те дни ощущал целостность и застенчиво верил в окружающий его маленький мирок. Частная жизнь и уединение казались естественными, приятными и ничем не ограниченными. Если угодно, он жил закрытой, невинной жизнью. И очень мало знал о реальности.

Вот так получилось, что к пятидесяти пяти годам он стал глупым, дурным и безрассудным. Женился на больной, беззащитной, во всем зависящей от него и доверившейся ему Розмари, смехотворно назвав их брак «соглашением». И теперь вспоминал с сожалением о прежних счастливых деньках, о собственном благодатном неведении реалий плоти. Все затмевал туман романтической чуши, сентиментальной фантазии, что он станет целителем. Какое самомнение! И как ему хоть на мгновение могло прийти в голову, что их фиктивный брак способен перерасти в любовный союз? Это было невозможно с самого начала с точки зрения самой простой арифметики. Тридцать два отнять от пятидесяти пяти будет двадцать три, и эта цифра никогда не изменится.

Он годился Розмари в отцы – духовно. Помог ей, был добр, защищал, и она его за это любила. Теперь Гибсона страшило другое: что, если она сохранит уговор до дней его дряхлости и не признается даже себе, что ждет не дождется, когда он умрет. Розмари такое под силу. Она же жила восемь лет со старым профессором.

Она не захочет причинить ему обиду. Тогда в больнице Розмари казалась обезумевшей от горя из-за такой пустячной вещи, как его переломанные кости, и во всем винила себя.

Розмари не станет обижать Гибсона и не нарушит своих обязательств. Завянет в собственной верности и будет продолжать обманываться. Не исключено, что сама не понимает (или не позволяет себе понять), почему с такой готовностью оказалась в объятиях Таунсенда.

Чем больше он думал о Поле и его достоинствах, тем больше убеждался, что сестра права. Розмари влюбилась или готова влюбиться в него – человека, не подходящего на роль отца, но принадлежащего к ее поколению: мужественного, обаятельного, хорошего и доброго. Она не в силах устоять.

Гибсон понимал, что Розмари лучше не знать о его глупостях, ведь что толку, если она будет в курсе? Жалость – то, что меньше всего требуется Гибсону. Она ему нисколько не нужна. Он запретил себе любить и изгнал это чувство навечно из сердца. Больше о ней не вспомнит.

Он сознательно углубился в себя, много читал и писал. Старался не замечать, это помогало сохранять равновесие, где Розмари и что она делает. Если ощущал депрессию, говорил себе, что в ней нет ничьей вины, кроме его собственной, и уныние проходило.

Однажды ему попалась строфа Катулла:

Гибсон закрыл книгу. Катулл был тоже глупцом – вот единственный вывод из его слов. И плаксой. Гибсон решил, что не будет таким. И больше не читал стихов.

Его депрессия не исчезла. Наоборот, стала еще мучительнее. Он жил с ней и днем, и ночью, забыв, как можно существовать иначе. Начал понимать, что депрессия – нечто такое, с чем человек, старея, свыкается.

Однако перемены не заставили себя ждать. Наступил день, когда обе женщины одновременно покинули дом – как выразился Гибсон, подались на работу. В своем унынии он не стал особенно оплакивать совпадение, поскольку больше не хотел оставаться наедине с Розмари.

Опытный секретарь Этель устроилась на место, где надо было работать до четырех часов. Это ее устраивало, потому что давало возможность готовить обед.

Рабочий день Розмари был длиннее. Она стала помощницей владельца небольшого магазина готового платья. Поначалу ей поручили заниматься товаром с перспективой стать продавщицей – очень неплохой карьерный старт.

Еще одно совпадение: в тот день миссис Вайолет пришла к ним в последний раз. Отныне Гибсону предстояло проводить время в одиночестве.

Накануне этого дня они, как повелось, сидели в гостиной втроем. В качестве фона тихо звучала из радиоприемника музыка. Готовясь к завтрашнему дню, Розмари пришивала к синему платью белый воротник и белые манжеты. Этель вязала. В своей одинокой жизни она отдавала этому занятию много времени, предпочитая проигрывателю приемник – слушала музыку, политические передачи, образовательные программы. А проигрывателя у нее вообще никогда не было.

Гибсон переворачивал страницы книги, иногда сразу по две. На лице мягкое, спокойное выражение. Вполне домашняя, мирная сцена. Но его настроение было совсем иным, поскольку завершался его эксперимент. Все превращалось в прах. Розмари не только оправилась – она пошла дальше, будет скоро сама зарабатывать. Больше не нуждалась ни в чем, что мог бы предложить ей он, зато у нее появилось много требований того, чего дать ему не под силу. Надо ее отпустить, решил он в душе. Чем скорее, тем лучше.

Воображение рисовало перед ним будущее. Они с Этель, преданные и помогающие друг другу, в маленькой квартирке неподалеку от колледжа. Будут работать, пока хватит сил. И каждый вечер одно и то же: звуки радио и вязанье Этель. Гибсон сказал себе, что справится и сможет довольствоваться такой жизнью. Переживал гораздо худшие времена, чем существование бок о бок с родной сестрой. И вообще не понимает, почему при мысли об этом его охватывает такое уныние и он так отчаянно боится этой жизни.

– Все складывается отлично, – прокомментировала Этель, – вот только боюсь поездок. Проводить по тридцать минут в автобусе в одну сторону – бесполезная трата времени. Не разумнее ли переехать ближе к городу?

Розмари вздрогнула:

– Переехать?