Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа. Страница 40

Помимо мнения Смита о назначении Болена, сенатский Комитет по международным отношениям интересовало, что он думает о развитии ситуации в Кремле. Для Беделла Смита единственным примером, позволяющим предполагать, как все будет разворачиваться в дальнейшем, был кризис передачи власти после смерти Ленина. Беделл Смит заверил членов комитета, что Сталин «лучше, чем кто-либо другой, знает, что происходило после смерти Ленина… Вполне вероятно, что мы увидим некое завещание Сталина по типу ленинского — подлинное либо сфабрикованное постфактум, — в котором в той или иной форме будет определена процедура передачи власти». Но после смерти Сталина подобного политического завещания не обнаружилось. Из вопросов и комментариев сенаторов следует, что они пытались разглядеть признаки назревающего взрыва: восстания в странах-сателлитах, дворцового переворота или даже полного краха коммунизма. Но Беделл Смит призвал к осторожности в оценках. «Это не то, что произойдет в самое ближайшее время. У нас нет возможности вмешаться в ситуацию, и для нас было бы ошибкой ожидать перемен сколько-нибудь значительного масштаба» [336]. Той же ночью спустя несколько часов Сталин умер, а у Соединенных Штатов по-прежнему не было чрезвычайного плана действий.

Американские официальные лица вместе с Эйзенхауэром пустились в дискуссии о том, как отреагировать на внезапную кончину Сталина. Эйзенхауэр занял президентское кресло с обещанием поддержать народы Восточной Европы, страдающие под гнетом Советов. Теперь же, после того как Сталин умер, перед Эйзенхауэром и Фостером Даллесом открывались широкие возможности, которыми можно было воспользоваться в интересах мира и изменить траекторию холодной войны. Однако обсуждение этих возможностей разочаровало президента. По словам его главного спичрайтера и ближайшего помощника Эммета Джона Хьюза, 6 марта Эйзенхауэр сказал своим советникам: «Уже почти семь лет, начиная с 1946 года, насколько я знаю, все, кого это так или иначе касается, только и делали, что рассуждали о том, что мы будем делать, когда Сталин умрет: как это изменит общую ситуацию и как повлияет на наш политический курс. И вот он умер — и мы решили посмотреть, какие блестящие идеи подготовило правительство, какие планы предложены. Выяснилось, что результат семилетнего трепа равен НУЛЮ. У нас нет плана. У нас нет даже общего понимания того, что изменится с его смертью. Это… это преступно. Вот все, что я могу сказать». Как едко заметил Эммет Хьюз, «никто не посмел с этим спорить» [337].

Эйзенхауэра обескуражило то, что отсутствие у администрации плана действий очень скоро стало достоянием гласности. В тот самый день, 6 марта, когда президент нелицеприятно высказался о сотрудниках своего штаба, Энтони Левьеро из The New York Times написал, что смертельная болезнь Сталина «буквально застала врасплох наших стратегов психологической войны, оказавшихся неготовыми воспользоваться ситуацией, которая, по общему мнению, потенциально могла бы дать нам серьезное преимущество в холодной войне». По его убеждению, в различных ведомствах правительства господствовали «вялость… лень и безынициативность». А поскольку психологическая война обычно подразумевает «саботаж, подготовку, вооружение и засылку шпионов, диверсантов и боевиков… по обе стороны железного занавеса», администрация, по мнению Левьеро, оказалась явно не готова к подобным акциям. Действия, которые все же были предприняты, — вроде религиозно окрашенного обращения Эйзенхауэра к советскому народу, процитированного в первой главе книги, — «по большей части носили характер импровизаций» [338].

На совещании 6 марта Чарлзу Дугласу Джексону было поручено составить проект обращения к новым руководителям СССР, которое те должны были получить сразу после похорон Сталина. К тому времени Джексон работал вместе с экономистом Уолтом Ростоу, которого вызвали из Массачусетского технологического института, где он преподавал, чтобы помочь наметить план действий. В соответствии с полученными инструкциями они приступили к подготовке большой речи для Эйзенхауэра, в которой тот собирался призвать советских лидеров объединить усилия по снижению напряженности в Европе и обузданию набиравшей обороты гонки вооружений. Идея состояла в том, чтобы «предложить новому советскому руководству вариант прекращения конфронтации в центре Европы и других частях мира, даже если шансы на его принятие были невелики», при этом «для максимального эффекта такая инициатива должна быть выдвинута немедленно». По мнению Ростоу, они уже понимали необходимость «упредить возможное советское „мирное наступление“» [339].

На первый взгляд, подобные предложения казались взвешенными и разумными, нацеленными на разрешение основных противоречий между двумя странами, в надежде, что обращение Эйзенхауэра к советскому народу послужит началом плодотворного диалога с Кремлем. Но, помимо этого, Джексон намеревался внести некоторое смятение в ряды наследников Сталина. Он рассматривал предложения как форму психологической войны, целью которой было поставить Кремль в позицию обороны. Как пояснил сам Ростоу, речь, которую они готовили для Эйзенхауэра, зиждилась на желании «[захватить] инициативу в холодной войне… Важно, чтобы за предложениями стояло серьезное дипломатическое содержание и чтобы они были сформулированы на высоком профессиональном уровне, даже если шансы на мгновенный успех на переговорах оцениваются как ничтожные. Ничто так не подорвало бы их эффект, как уверенность обитателей Кремля и свободного мира в том, что мы всего лишь играем в психологические игры» [340]. Но администрация затруднялась предложить «серьезные дипломатические материалы», которые могли бы заинтересовать наследников Сталина.

Описывая события тех дней, Эммет Хьюз вспоминал, как известие о болезни Сталина «мгновенно всполошило, а вскоре и полностью завладело умами официальных лиц из Вашингтона». Однако же, «пока в столице во всеуслышание рассуждали о том, как станет развиваться внутренняя ситуация в Советском Союзе… американская реакция на это в общем-то предсказуемое событие не произвела сколько-нибудь заметного эффекта». По мнению Хьюза, отсутствие заранее продуманного плана на ближайшую перспективу создало в политической риторике вакуум, который вскоре оказался заполнен фантазиями «пророков и мечтателей, паникеров и фанатиков» [341].

Отдельные чиновники, различные административные ведомства и целевые рабочие группы предлагали самые разные меры. Некоторые высказывались осторожно, другие же в своем стремлении поколебать советский строй демонстрировали, скорее, то, как мало американцы знали о той диктатуре, которой противостояли. В последние месяцы жизни Сталина Чарльз Эрвин Уилсон, занимавший пост председателя могущественного Управления оборонной мобилизации, призывал Белый дом убедить Кремль разрешить часовую трансляцию «всемирного послания» президента непосредственно для тех, кто живет за железным занавесом. С точки зрения Уилсона, подобная акция могла «значить для людей всего мира больше, чем любое другое событие с момента пришествия Князя мира две тысячи лет назад» [342]. Небесной искренности Уилсона оказалось недостаточно для того, чтобы убедить Госдепартамент в целесообразности этой затеи.

После смерти Сталина Агентство взаимной безопасности выдвинуло несколько агрессивных предложений. Возглавляемое Гарольдом Стассеном, ведущей фигурой в Республиканской партии и президентом Пенсильванского университета, агентство настаивало на проведении «секретных» и «неконвенциональных операций», рассчитывая вывести из равновесия кремлевских лидеров и внести раскол в их ряды. К 9 марта — дню похорон Сталина, был подготовлен широкий диапазон амбициозных рекомендаций. Как и некоторые другие, Стассен выступал за проведение встречи министров иностранных дел в надежде на то, что она станет подготовкой к совещанию на высшем уровне между Эйзенхауэром и Маленковым. Но подлинное намерение Стассена состояло в манипулировании советскими лидерами. Он полагал, что Маленков не захочет выпустить Молотова за рубеж. «Вероятно, к Молотову… обратятся за советом, и, что бы тот ни посоветовал, вокруг него начнут сгущаться подозрения». Кроме того, Стассен считал, что Белый дом может использовать Берию в своих целях, пригласив того в Берлин на встречу с Уолтером Беделлом Смитом и с ним самим, чтобы договориться о «неприкосновенности и организованном коридоре для тех, кто желает покинуть Советский Союз и перебраться в Западный мир». Стассен был уверен, что, если удастся заманить Берию на встречу, посвященную вопросу о беженцах, это вызовет беспокойство и подозрения в Кремле. Но это было еще не все. Он также хотел, чтобы с помощью лояльных журналистов Белый дом насаждал в прессе ложную информацию о том, что Маленков, подобно Мао Цзэдуну, планирует расправиться с другими коммунистическими лидерами и что беженцы из-за железного занавеса знали о «взаимных интригах среди четверки высших кремлевских руководителей» [343]. По всей видимости, Стассен был уверен, что тем самым сможет посеять достаточно тревоги и подозрительности по всему советскому блоку, чтобы ответственные работники предпочтут спасаться бегством, лишь бы не стать жертвами очередной чистки, развязанной новым кремлевским вождем. Стассен был готов предоставить этим людям убежище на Западе. Но его планы были сразу же отклонены.