Перекрестки - Франзен Джонатан. Страница 45
– Что вам угодно? – спросила Изабелла.
Лицо Мэрион вновь хамелеонствовало всеми оттенками красного, но теперь ей было не до смеха.
– Что с вами? – спросила Изабелла.
– Ваш, э-э-э, ваш муж, – сказала Мэрион.
– Да?
– Ваш муж вас больше не любит.
Тревога, подозрение, злость.
– Вы кто?
– Это очень обидно. Но вы ему надоели.
– Да кто вы?
– Я… ну…. Вы поняли, что я сейчас сказала?
– Нет. Вы, наверное, ошиблись адресом.
– Вы Изабелла Грант?
– Да, но я вас не знаю.
– Меня знает Брэдли. Спросите у него. Я та, в кого он влюблен.
Дверь захлопнулась. Мэрион решила, что недостаточно ясно выразилась, и вновь позвонила в дверь. Внутри послышался детский топот. Дверь распахнулась.
– Кто бы вы ни были, – отрезала Изабелла, – пожалуйста, уходите.
– Прошу прощения, – с неподдельным раскаянием ответила Мэрион. – Мне не стоило вас обижать. Но сделанного не воротишь. Вы его не удовлетворяете. Может, в конце концов для вас так тоже будет лучше.
На этот раз дверь не захлопнулась, а затворилась со щелчком. Лязгнул засов. Чуть погодя Мэрион спохватилась, что по-прежнему стоит на коврике. Она расстроилась. Ей-то казалось, что разговор с женой Брэдли переделает весь ее мир, что боль, неуклонно нараставшая с тех пор, как он прислал ей то ужасное письмо, мгновенно утихнет и она очутится в мире, где решения даются легко. Но боль никуда не делась. Только теперь она превратилась в растерянность: Мэрион не знала, как быть дальше. Она предпочла бы остаться на коврике у двери, но еще не настолько лишилась рассудка, чтобы не понимать, как дурно поступила, заявившись к Брэдли домой: причинила боль Изабелле, не облегчив своей, и больше ничего не добилась. Мэрион развернулась и пошла прочь. Дошла до какого-то парка, заметила самшитовую изгородь, за которой можно прилечь, не привлекая внимания. Прижалась щекой к пучку травы меж комьями земли. Судя по запаху, где-то неподалеку валялось собачье дерьмо, но Мэрион пролежала там до темноты.
Подойдя к своему дому, она увидела у подъезда “ласалль” Брэдли. Он мог бы войти в квартиру, но ждал ее за рулем. Кивнул ей: садись в машину. Мэрион испугалась, но села. Прижалась к двери, точно пытаясь уменьшиться.
– Чего ты хочешь? – зло спросил он.
– Прости.
– Нет, правда. Чего ты хочешь? Скажи мне, чего ты хочешь, черт тебя подери!
– Прости.
– Поздно просить прощения. Ты устроила мне такое, что сам черт не разберет. Клянусь богом, Мэрион, если ты еще раз подойдешь к моей жене, я вызову полицию.
– Прости.
– И к “Лернеру” это тоже относится. Мы вызовем полицию, и знаешь, что они сделают? Отправят тебя в психушку. У тебя не все дома. Уж извини, это так.
– Меня все время тошнит, – сказала она. – Ничего не удерживается.
Он раздраженно вздохнул.
– Повторяю в последний раз: мы больше с тобой не увидимся. Никогда. Поняла?
– Да. Нет.
– Вообще никаких контактов. Поняла?
Она знала, что важно сказать “да”, но не могла сказать этого честно.
– Сейчас ты сделаешь вот что, – продолжал он, – ты поедешь домой. Можешь ты это сделать ради меня? Я хочу, чтобы ты вернулась в Сан-Франциско и позволила родным о тебе позаботиться. Ты очень милая. Мне больно видеть, что с тобой сталось. Но то, что ты выкинула сегодня, переходит всякие границы.
В груди ее сгустился новый страх: что она наконец освободила Брэдли, но он больше ее не хочет, потому что у нее не все дома. Насмешка взметнулась в ней, подступила к горлу, точно желудочный сок. Она изрыгнула пять слов:
– Теперь она с тобой разведется?
– Мэрион, милая. Сколько раз тебе повторять? Мы не можем быть вместе.
– Мы с тобой?
– Мы с тобой.
Она начала задыхаться, он сунул руку в карман пиджака. Пачка денег, которую он положил на сиденье между ними, была пухлой.
– Вот, возьми, – сказал он. – Купи себе билет первого класса. А когда доберешься до Сан-Франциско, отправляйся к лучшему психиатру, какого только найдешь. К тому, кто тебе поможет.
Она смотрела на деньги.
– Мне очень жаль, – продолжал он. – Но больше мне нечего тебе дать. Пожалуйста, возьми.
– Я не проститутка.
– Нет, ты ангел. Милый ангел, который попал в беду. Если бы я мог дать тебе еще что-то, непременно дал бы. Но больше у меня ничего нет.
Мэрион наконец поняла, что для Брэдли она лишь шлюха, которой он платит. Деньги лежали на сиденье, точно омерзительная опасная рептилия. Мэрион нащупала замок на двери и полувыпала-полувышла из машины. Омерзительной рукой он протянул ей деньги.
– Пожалуйста, Мэрион. Ради бога.
Опомнилась она утром – может, даже следующего дня; почему-то ей было лучше. Точно ненависть к человеку, который пытался ей заплатить, расколола ее одержимость Брэдли Грантом. Одержимость никуда не делась, но стала слабее, и было проще увидеть ее как есть. Из-под входной двери торчала пачка денег, завернутая в рекламную листовку. Мэрион методично разрезала каждую купюру на мелкие клочки и смыла в унитаз. Она совершила эту страшную ошибку, чтобы облегчить душевную боль.
В первые дни декабря, когда боль поутихла, Мэрион сумела снова читать газеты, с интересом узнала о нападении Муссолини на Грецию и даже отважилась поискать работу. На рекомендации от прежних работодателей можно было не рассчитывать, но выглядела она по-прежнему хорошо. Ее взяли зазывалой в большой супермаркет “Сэйфвэй”: она предлагала покупателям попробовать рекомендуемые продукты и, к своему удивлению, обнаружила, что это ни капли ее не тяготит. Ей нравилось повторять одну и ту же фразу. Повторение утишало страх того нового, что в ней росло. Но запах определенных продуктов, особенно мясных, вызывал у нее омерзение, и страх ее рос вместе с тем, что росло у нее внутри: она наконец сумела это признать. И однажды, когда она втыкала зубочистки в консервированные сосисочки, страх вынудил ее выйти из магазина, убежать домой и послушаться звериного чутья. Она ударила себя в живот и принялась прыгать как одержимая. Выпила глоток нашатыря, но не удержала. Попыталась еще раз, но нашатырь пошел носом, а в голове полыхнула такая боль, что Мэрион думала, умирает.
В рассказе Софии от денег, предложенных Брэдли, Мэрион перешла прямиком к той ночи, когда она, босая, в расстегнутой мокрой блузке, брела под дождем по Лос-Анджелесу, размышляя о распутстве и убийствах, пока ее не подобрала полиция. В действительности эти события шли вовсе не подряд. В промежутке было еще извещение о выселении, душераздирающая сцена с управляющим, телеграммы матери и Рою Коллинзу с просьбой о деньгах и звонок Брэдли в “Лернер моторе”. Управляющий перенес срок уплаты долга за квартиру на конец декабря. Мать, как выяснилось впоследствии, уехала с подругами в отпуск кататься на лыжах. Рой Коллинз прислал ей двадцать долларов на дорогу и сухо пообещал взять ее на работу. Брэдли повесил трубку, едва услышал ее голос.
Безусловно беременная и безусловно не собиравшаяся оставлять этого ребенка, она села в трамвай и поехала в Голливуд. Было сухо, сгущались сумерки, праздничные ленты и мишура в витринах уже не блестели вульгарно, как в ослепительном свете дня, а маняще мерцали. Разумные мысли и обычные чувства – обида на мать, размышления о мраке, сгустившемся над Европой, ненависть к Брэдли и его жене, восхищение очертаниями крыльев проезжавшего мимо “кадиллака”, изготовленного на заказ, любопытство, лишилась ли Шерли в Нью-Йорке невинности или еще нет, – отвлекали Мэрион лишь на считаные секунды: их раз за разом рассеивал страх перед тем, что ее ожидает. Наконец она увидела Египетский театр, вышла из трамвая и спросила продавца газет, как пройти на Селма-авеню. Теперь Мэрион надеялась только на Изабеллу Уошберн. Даже если Изабелла не даст ей денег, так хотя бы посоветует что-то, как сестра, и посочувствует: Мэрион отчаянно в этом нуждалась. В темноте цвет домов было не разобрать, но в конце концов она нашла явно красный. В занавешенных окнах, смотревших на улицу, теплился мягкий свет. Мэрион подошла к двери и постучала. Ей почти сразу же открыли: на пороге стоял Сатана.