Перекрестки - Франзен Джонатан. Страница 94

Ларри потрогал ноздри.

– Вы знаете, – начал он, – что мой папа погиб два года назад. У нас есть его фотография, в летной форме, раньше она висела в верхнем коридоре, а на прошлой неделе пропала. Я спросил у мамы, почему она убрала фотографию, и она сказала… Сказала, что устала на нее смотреть.

Прыщавая полузрелость лица Ларри, материнские черты, грубеющие под влиянием мужских гормонов, заставили Расса изменить мнение: Фрэнсис ничуть не похожа на мальчишку. Ни один мальчишка не сравнится с нею.

– Да еще этот ее мужик, – продолжал Ларри, – нет, я понимаю, ей, наверное, одиноко, но она так волнуется, когда идет к нему на свидание, будто папы и не существовало. А ведь он был одним из самых молодых полковников в истории военной авиации… Он мой отец – и она не хочет видеть даже его фотографию?

Расса встревожила неопределенность фразы “этот ее мужик"': значит ли это, что Фрэнсис с ним встречается, или все уже кончено?

– Значит, – ответил он, – твоя мама встречается или встречалась..

– Да, мы с Эми наконец с ним познакомились. Она заставила нас пойти с ними обедать.

Расс откашлялся: у него вдруг пересохло в горле.

– Когда это было?

– В субботу.

Через десять дней после эксперимента с марихуаной.

– Это было ужасно, – признался Ларри. – То есть, конечно, он так и так мне не нравится, он ведь не мой папа, но он настолько самовлюбленный, хвастается, как оперирует по шестнадцать часов подряд, выпендривается перед официантками, а с Эми разговаривает, как будто ей три года. Несет какую-то чушь, а мать волнуется, прямо сама не своя.

Расс снова откашлялся.

– И ты думаешь… у них серьезные отношения? У твоей мамы и… этого хирурга? Тебя это тревожит?

– Я думал, с ним покончено, а теперь опять: Филип то, Филип сё.

– И давно?

– Не знаю. Несколько недель.

– А твоя мама знает, как ты к нему относишься?

– Я ей сказал, что он надутый индюк.

– И как она отреагировала?

– Разозлилась. Сказала, что я эгоист и не дал Филипу шанса. Это я-то эгоист? Она обещала весной поехать с нами наставницей. Все обижалась, что я не хочу быть в одной группе с нею, а теперь говорит, что не хочет ехать. Филип везет ее на какую-то медицинскую конференцию в Акапулько на той же неделе.

Расс почувствовал, что лицо его стало пепельным.

– Порой я думаю: ну почему погиб именно мой отец? Он вечно орал, но ему хотя бы было до меня дело. Матери на меня наплевать. Она занимается только собой.

Пожалуй, в этих словах была доля правды, но Расса это не смущало. Он был сыт по горло таким браком, в котором жена заботится о других в ущерб себе.

– Так скажи ей, – ответил он, – что хочешь, чтобы она поехала с тобой в Аризону. Скажи ей, что для тебя это важно.

– Даже не знаю, что хуже: чтобы мать торчала рядом со мной или была с этим уродом. Такое чувство, будто я всех ненавижу.

– И все равно хорошо, что ты искренне говоришь о своих чувствах. Для этого и существуют “Перекрестки”. Надеюсь, ты поверишь, что мне можно открыться.

Ларри впервые посмотрел на Расса иначе, нежели на обычного партнера по упражнению.

– Можно я скажу глупость?

– Да?

– Она все время говорит про вас. Спрашивает меня, что я о вас думаю.

– Что ж. Твоя мама ходит в наш церковный кружок. Мы с ней… сдружились.

– А я ей говорю: мам, он священник. Он женат.

– Да.

– Извините. Наверное, я сказал глупость?

Расс подумал, не отплатить ли Ларри откровенностью за откровенность, не попытаться ли заручиться его поддержкой, но вспомнил, как разоткровенничался с Салли Перкинс, и испугался. По условиям упражнения настала его очередь рассказать о том, что его тревожит, но все, что его тревожило, так или иначе касалось Ларри. О своем браке Расс, разумеется, рассказать не мог, равно как и о том, что Перри принимал наркотики. О безумной попытке Клема пойти служить тоже нельзя было заикаться, потому что Ларри гордится тем, что отец был военным. На столе у Расса лежала копия технического отчета о грозившей обрушиться южной стене алтаря. Бесспорно, это его тревожило.

Когда время, отведенное на упражнение, истекло, Расс отправил Ларри вниз, а сам остался в кабинете, чтобы позвонить Фрэнсис: терять ему было нечего. Едва она услышала его голос, как в трубке повисло молчание. Расс понял, что хватил лишнего, принялся извиняться, но она перебила:

– Это я должна извиниться перед тобой.

– Вовсе нет, – ответил он. – По какой-то причине мне стало плохо…

– Понимаю. Было забавно наблюдать, как ты всего боишься. Но это же не зависело от тебя, и я понимаю, почему ты сбежал. Ты правильно сделал, я вела себя совершенно недопустимо. Поэтому и на встречу кружка в прошлый вторник не пришла. Мне было очень стыдно.

– Но… за что тебе было стыдно?

– Э-э… за то, что я фактически вешалась на тебя. Конечно, я могу сказать, мол, это сам знаешь что виновато, и все равно я вела себя неприлично. Мне неловко, что я поставила тебя в такое положение. Теперь у меня в голове прояснилось. Я по-честному все обдумала и… в общем, тебе не надо опасаться подвоха с моей стороны. И если ты сумеешь меня простить, я обещаю, что такое не повторится.

Трудно сказать, чего больше было в ее словах, дурного или хорошего. Шансы, что Фрэнсис уступила бы ему, были еще выше, чем Расс полагал, но и утратил он их еще бесповоротнее, чем боялся.

– Надеюсь, мы останемся друзьями, – сказала Фрэнсис.

Через неделю она позвонила и пригласила его на вечер Бакминстера Фуллера [42] в Технологическом институте Иллинойса. Не успел Расс согласиться – в роли друга, – как Фрэнсис добавила, что Филип такие мероприятия ненавидит.

– Я уже говорила, что мы с ним опять встречаемся? Я стараюсь быть хорошей девочкой, но сидеть с ним в зале неприятно. Он так ерзает, словно не может вынести, что люди слушают кого-то другого, а на него не обращают внимания.

Он расстроился из-за того, что Фрэнсис думает, будто ему есть дело до Филипа, и обрадовался, что она нажаловалась на него. Напомнив себе, что он ей все-таки нравится, иначе не “вешалась” бы на него, хотя он женат, на встречу он надел рубашку, которая шла ему больше всего, и впервые побрызгался одеколоном, подаренным Бекки на Рождество, но когда Фрэнсис заехала за ним, в машине с ней сидела Китти Рейнолдс. Фрэнсис не говорила, что Китти тоже поедет, а Расс как друг не имел основания возражать. Да и Бакминстер Фуллер не особенно его интересовал, хотя Расс и старался не ерзать.

В следующую поездку в бедный район Фрэнсис уже не избегала его – утешение за то, что она предпочла ему хирурга. Она вновь, не смущаясь, ездила в его “фьюри”, предпочитала его общество компании Китти и сама вызвалась помочь Рассу покрасить кухню старушки с Морган-стрит в нежнорозовый цвет – так называемый “балетный розовый” (на заводе этой краски выпустили столько, что никак не удавалось сбыть, и теперь ее распродавали за гроши): Фрэнсис красила валиком стены, Расс обрабатывал кистью края. Он расстроился, что она уже не ждет от него подвоха, но радовался, что она по-прежнему хочет общаться с ним, радовался тому, как просто она общается с Тео Креншо, радовался, что помог ей помириться с Тео.

Тем страшнее было потрясение Расса, когда серым мартовским утром Фрэнсис пришла в его церковный кабинет и объявила, что уходит из кружка. Она казалась старше, раздраженнее – возможно, из-за серого света. Расс предложил ей сесть.

– Нет, – ответила Фрэнсис, – я хотела сообщить тебе лично, но остаться не могу.

– Фрэнсис. Нельзя же вот так огорошить человека и уйти. Что случилось?

Казалось, она сейчас расплачется. Он встал, закрыл дверь, усадил Фрэнсис в кресло для посетителей. Даже волосы ее казались старше – точно потемнели и стали менее шелковистыми.

– Просто я не очень хороший человек, – сказала Фрэнсис.

– Ерунда. Ты замечательный человек.

– Нет. Мои дети меня не уважают, а ты… я знаю, ты ко мне хорошо относишься, и зря. Я не верю в Бога, я вообще ни во что не верю.