Танцующий в темноте (ЛП) - Мартин Т. Л.. Страница 31

Мягкий голос Катерины доносится до моих ушей. Она что-то записывает в блокнот, затем склоняется над хнычущим подростком, привязанным к ее рабочему столу.

— Более конкретно, о чувствах, которые пробудились в тебе, когда твоя приемная мать ударила тебя?

Я выдыхаю и качаю головой. Девушка на пару лет старше меня. У нее растрепанные волосы, и, судя по ответам на данный момент, она провела на улице меньше года, прежде чем оказалась здесь. На самом деле, у нее все было хорошо. Надо было остаться в приемной семье — крыша над головой, еда в желудке, кровать для сна.

Ответы девушки тихие, в голосе слышится дрожь. Я хорошо знаю этот тон. Она больше не борется, не плачет и цепляется за единственный клочок надежды, который у нее остался, — осознание того, что, по крайней мере, это гребаное интервью дает ей еще немного времени.

— Ты бедная девочка, — бормочет Катерина. — Ты плачешь такими прекрасными слезами. Спасибо, что доверила мне свою историю, милая Джейн. Я обещаю поделиться ею в чистом виде.

Закрывая глаза, я пытаюсь не обращать внимания на яркий свет над головой и стук в груди, когда прислоняюсь к стене. Я бы хотел, чтобы мне не приходилось выслушивать это дерьмо изо дня в день. Я съеживаюсь от каждого всхлипа; они звучат в моей голове как мольбы, на которые никогда не будет ответа. Мои пальцы впиваются в пол подо мной, ободранная кожа трется о шершавый цемент, что приятно отвлекает.

Слабое дин, дон притягивает взгляд к большой клетке в другом конце комнаты.

Маленькая девочка София осторожно постукивает разноцветной косточкой по железным прутьям, медленно расхаживая из одного конца клетки в другой. Это та же самая кость, которую ее мама раскрасила масляными карандашами два месяца назад.

Для нее это стало чем-то вроде рутины.

В первый день, когда она появилась и увидела, как ее мама снимает шкуру с новоприбывшего, она сжалась в комочек, прикрыла глаза и раскачивалась взад-вперед. Она до сих пор даже не пикнула. На второй день, во время собеседования, она сделала то же самое. И на третий. Но на четвертый день она начала постукивать костью. И с тех пор она делает это постоянно. Я этого не понимаю.

Я смотрю на нее несколько мгновений, позволяя звону заглушить ‘интервью’, происходящее рядом с нами. Вскоре она смотрит в ответ. Ее глаза широко раскрыты, но в них нет страха.

Через некоторое время единственным звуком в комнате становится стук костей о железо. Больше никаких стонов, никаких вопросов, никаких ответов. Я бросаю взгляд на Катерину.

Интервью окончено.

Медленно поворачиваю голову обратно к Софии. Она все еще смотрит на меня, но уже опустила кость. И, наконец, я понимаю. Вот почему она это делает — она заглушает голос своей мамы, плач, все это.

Сколько ей, пять? И она поняла это место намного быстрее, чем я.

Лязг подноса, который ставят на металл, возвращает мое внимание к рабочему месту. Длинные конечности объекта, Джейн, безжизненно свисают с края узкого стола. Мое дыхание учащается, когда Катерина берет скальпель с подноса. Легкие сжаты, и я не осознаю, что медленно придвигаюсь ближе, пока холодная стена больше не упирается мне в спину. Никто не издает ни звука, когда Катерина делает свой первый надрез. Это медленно. Точно. Забор мельчайшего количества крови.

Она выбирает другое место, повыше на руке, и не торопясь проводит лезвием по коже еще раз.

Только когда я вижу это, темно-красный цвет, стекающий с руки на стол, а затем, в конце концов, на пол, легкие открываются, и я снова могу дышать. Я резко вдыхаю, унося с собой свежий запах крови, и с рычанием отступаю к стене.

За последние 424 дня, пока я был заперт в этой клетке — вынужден выслушивать страдания одного человека за другим, а затем болезненное бормотание Катерины им на ухо, — я понял, что есть только одна вещь, которая действительно заставляет это прекратиться. Это отключает безжалостный стук в моей голове, чувство вины, беспомощности, чертовы огни, пронзающие мои глаза.

Это может быть игла, которая изначально забирает их жизни, но вид крови — единственное, что заставляет Катерину замолчать и занимает ее достаточно надолго, чтобы оставить остальных в покое. Иногда это дает нам неделю или больше, пока она играет со своим новым проектом.

В этом месте нет ничего более окончательного, чем пролитие крови на этом столе.

По крайней мере, до тех пор, пока комната не будет чисто вытерта и не наступит новый день, и процесс не начнется сначала.

Но сейчас у меня в голове есть несколько блаженных секунд, чтобы проясниться. Пульс успокаивается, и мне не нужно притворяться. Всего на мгновение мне не нужно притворяться, что это не касается меня. Потому что в тишине, пока текут алые капли, ничто не может достичь меня.

— Приходи ко мне по частям и существуй внутри меня целиком.

— Кристофер Пойндекстер

Я вытираю рукой запотевшее зеркало и тупо смотрю на свое отражение.

Дрожь пробегает по телу, когда вода стекает по плитке под ногами. Я позволяю пару впитаться в поры и наблюдаю, как капельки стекают с волос на талию, задерживаясь на секунду, прежде чем побежать по изгибу бедер, обвиваясь вокруг ног.

Я закрываю глаза и медленно провожу по воде кончиками пальцев.

Под холодными мурашками на поверхности кожи по венам разливается тепло. Я все еще чувствую Адама Мэтьюзса на себе. Его сильная рука прижалась между моих бедер, его твердая хватка в моих волосах и теплое дыхание на моей шее. Но это нечто большее.

Он повсюду.

Опасность поет мне в глубине его глаз, как давно потерянный друг. Его тень проникает за пределы моей кожи и вызывает что-то глубоко внутри меня, то, что мне не позволено чувствовать. Не позволено ощущать.

Я хватаюсь за край стойки, мои ресницы трепещут, открываясь.

Он проникает в мою голову, даже не пытаясь.

Как ты это сделала, Фрэнки? Была ли ты достаточно сильна, чтобы удержать этих братьев за пределами твоего разума, где им самое место? Была ли ты достаточно чиста?

Или они узнали твои секреты? Они сломали тебя?

Не волнуйся, глупышка, — сказала мне однажды Фрэнки, тихо рассмеявшись. — Только хрупкие вещи могут быть сломаны.

Прерывисто вздыхая, я молю Бога, чтобы никто из нас не был сделан из стекла, и беру полотенце с дверного крючка. Еще рано, и мне нужно раскрыть кое-какие секреты. Вытираясь, я повязываю золотой шарф на шею и надеваю ночнушку из черного шелка — единственную функциональную ночную одежду из нашего ассортимента, — распуская влажные волосы по спине. Не найдя в шкафу обуви, кроме двух десяти сантиметровых каблуков, я босиком направляюсь к двери спальни.

Ледяные нервы сковывают грудь, но я тянусь вперед и поворачиваю ручку. Затем останавливаюсь, расправляя плечи.

Меня поймают. Камеры на каждом углу, от этого никуда не деться. Насколько я знаю, кто-то наблюдает за мной прямо сейчас. Подавляю желание еще раз проверить свою комнату на наличие камер и выхожу в коридор, заставляя свое выражение лица быть небрежным. Невинным.

Нет никаких правил относительно того, чтобы покидать комнату. В конце концов, я новенькая, и это моя единственная надежда, что тот, кто меня поймает, прислушается к выдуманному оправданию и оставит все как есть. А пока мне просто нужно охватить как можно больше территории.

Никакого давления.

Я подавляю дрожь, пробегающую по позвоночнику, когда проскальзываю мимо первой камеры в конце коридора. Поворачивая направо за угол, я выхожу из женской части.