Холодное солнце - Крестовский Евгений. Страница 30
Молодой человек спрятал телефон и, глядя на Донского, процедил сквозь зубы:
– Посмотрим, как ты справишься с прыжком без парашюта!
После этого он прошел в бар, купил бокал лимонада и стал маленькими глотками пить, краем глаза наблюдая за пассажирами внизу.
Стараясь не задевать карабином звонкого железа трубы, Бармин едва поспевал за Артистом, по-тараканьи шустро спешащим по железной кишке вон из тупика. Артист был стремителен и бодр, а ведь еще пятнадцать минут назад он собирался упасть на холодные камни и ждать смерти.
О, вкус жизни!
Эдик смаковал его, словно карамельку, катая языком упоительную сладость замены смертной казни длительным тюремным заключением. Теперь он был согласен еще на пару часов затянуть эту трагедию. А там, глядишь, трагедия плавно перешла бы в фарс, освободив его от необходимости умереть в финале.
«Что и говорить, лучше глухая неизвестность, чем предельная ясность с дулом, приставленным к твоему затылку!» – философски размышлял он, боясь взвизгнуть от радости…
Когда Артист в истерическом припадке откопал конец трубы и заглянул в ее пустоту, он поначалу не придал этому значения. Его раздражали обломки породы, осыпавшиеся прямо в отверстие и не позволявшие ему вырыть достаточное углубление, чтобы лечь и зарыться с головой.
И тут его осенило!
А что, если спрятаться в трубе? Во-первых, она, железная, защитит его от пуль. Во-вторых, можно отползти подальше от края и там затаиться. А в-третьих…
В-третьих, можно вообще ползти по трубе до тех пор, пока куда-нибудь не вылезешь!
Артист еще только думал об этом третьем варианте, а колени его уже сучили по жесткому металлу трубы.
– Здесь развилка! – прошипел он.
– Тише! – шикнул на него Бармин, лежавший в метре от Артиста.
В наступившей тишине они услышали легкий скрежет по металлу.
– Что это? – испуганно прошептал Эдик.
– Охранники. Караулят нас на развилке. Наверное, они знают, что мы в тупике! – шепотом ответил Бармин.
– Куда ползем, налево или направо?
– Сейчас узнаем. Выбирайся в основную трубу. Я за тобой!
По-змеиному искривив тело, Эдик вполз в трубу перпендикулярной нитки трубопровода.
– Что теперь? – спросил он.
– На, держи спички. Зажжешь и определишь направление тяги! – Бармин нащупал в темноте ладонь Артиста и вложил в нее коробку.
– А если взорвемся?
– Не бойся. Воздух не взрывается!
Артист легонько коснулся коробка спичкой, рассчитывая, что от маленькой искорки газ, возможно, и не взорвется. Но искра не могла показать направление воздушного потока. Вытерев со лба пот, Артист зажмурился и с треском зажег спичку, осветив Т-образное соединение трубопровода. Эдик блаженно улыбнулся. Им везло. Так везло, словно они, стоя у рулетки, бросали одну-единственную фишку пять раз подряд на одно и то же поле и неизменно выигрывали.
– Туда! – сказал Эдик и пополз навстречу потоку воздуха. – Как бы наше везение не кончилось!
У развилки собралось уже более тридцати вооруженных людей. Артиста и его товарища обнаружить так и не удалось. Стало ясно: произошло худшее из того, что могло произойти. Воспользовавшись трубой, беглецы просочились через кордоны.
Но кто же знал, что они воспользуются трубой?
Никто. Никто, кроме «Зверя»!
Когда на стол Илье Борисовичу легло сообщение поисковой группы, он побагровел и выгнал всех за дверь. Оставшись в одиночестве, Блюм принялся ходить по кабинету от стены до стены, морщась и скаля зубы: на ходу ему легче думалось.
«Они идут в Промзону! А оттуда вполне могут… Да что я так волнуюсь? Хорошо, пусть они прорвутся на окраину, пусть даже рванут в тундру, а дальше что?! Их же моментально тормознут! А если они все же уйдут от погони?! Куда пойдут? В Поселок? В Поселке, если они все же туда доберутся, больше суток им не прожить. Береза их сцапает. Правда, есть опасность, что в Поселке они передадут Эталон кому-нибудь из местных. Эх, говорил я Березе, чтобы всех недовольных потихоньку убрал: кого сюда, а кого на помойку… Ладно, пусть им все же удастся добраться до Поселка. Но как добраться до Материка? Нет! Невозможно! Никогда!..
Никогда? Но что ж ты тогда волнуешься? Значит, чувствуешь, что есть у них шанс. Потайная лазейка… Надо ее найти! Найти!
Если Томилин действительно все это подготовил, он знает путь! Наверняка знает! Но как из него вытянуть правду? Трогать его голову нельзя… Эта голова стоит миллионы! Нет, надо поймать беглецов, выдавить их на поверхность, выкурить… Выкурить! Вот именно выкурить! Ай да Илья!»
Блюм подошел к установленному на столе селектору и, щелкнув рычажком, закричал: – Пускайте на Жемчужину пар! Ну и что, что не подключено! Даю пять минут! Жар должен быть таким, как в духовке!
Директор ТЭЦ срочно вызвал по селектору своего помощника по прозвищу Немой.
Немой был действительно немым.
Сухой, высокий и сутулый, с неподвижным лицом, не выражавшим ничего, кроме равнодушия африканского людоеда, он являлся местным «духом», наводящим на работников ТЭЦ почти мистический ужас. Ужас еще и потому, что у Немого отсутствовал правый глаз, и глазная впадина была неряшливо, на скорую руку заклеена грязным пластырем. Вдобавок ко всему левая рука Немого была короче правой. После того как эта рука побывала в пасти бешеного пса, она сохла, как подлещик на бечевке.
Немой служил заместителем директора по режиму: одного вечно слезящегося глаза ему вполне хватало, чтобы ежедневно выявлять нарушителей и лентяев, которых в двадцать четыре часа загоняли в шахту или на комбинат в горячий цех.
На ТЭЦ было тоже не сладко, но здесь хоть можно было работать и жить, не умирая. А там, под землей или у плавильной печи, люди сгорали свечками!
Немой был образцовым надсмотрщиком, поэтому на ТЭЦ царила железная дисциплина. Директора это устраивало. И потом, Немой никогда ничего не требовал для себя за свой доблестный труд, кроме… женщин.
Женщины были единственной слабостью Немого.
Но почему женщины, а не женщина? А потому, что те вьетнамки и кореянки, которых «выписывала» Немому администрация в качестве прислуги, через неделю-две бесследно пропадали.
Начальство сперва пробовало возмущаться по поводу столь неоправданно быстрой убыли контингента, но Немой только угрюмо молчал, по-циклопьи уставившись на вопрошающих его начальников медленно наливающимся кровью глазом.
Надо сказать, этот его взгляд не выдерживал никто, даже дубиноголовые охранники.
– Что ты с ними делаешь, ешь, что ли? – кричал, волнуясь и дергаясь, директор ТЭЦ, бросая в рот таблетку валидола. – Ладно! Все, иди! Делай с ними что хочешь: режь на кусочки, топи в бетоне, но учти, эта косая – последняя!
Однако через неделю-другую Немому вновь выделяли женщину в соответствии с его письменным заявлением. Выделяли потому, что Немой был незаменим: он работал двадцать четыре часа в сутки.
Каждую минуту он мог появиться в любой точке своего огромного хозяйства и застать какого-нибудь работника, на пять минут задремавшего у котла, врасплох. Тогда Немой долго по-совиному смотрел на провинившегося и делал корявую запись в ученической тетради в клетку.
Проснувшийся работник подбегал к Немому и в ужасе читал каракули «духа» – Немой никогда ни от кого их не прятал. Прочитав, бледнел, как полотно, и умолял Немого не делать выводы, ссылаясь на то, что ничего страшного с агрегатами, пока он спал, не произошло.
Хватая Немого за рукава, как страшащийся наказания ребенок, штрафник заверял одноглазого, что и не думал спать на рабочем месте, а заснул лишь потому, что ночью был аврал… При этом штрафник мог даже встать на колени.
Но никакие слова, никакие колени – ничто не помогало несчастному. Пожевав сухими губами, Немой отрывал руки провинившегося от своих коленей и удалялся.
Естественную убыль грубой рабочей силы – корейцев, китайцев и вьетнамцев – иногда не успевали восполнять. Караваны грузовиков с техникой и людьми с побережья приходили запоздало, поэтому служащих ТЭЦ нередко поднимали среди ночи и бросали в прорыв. За сверхурочные хорошо платили, верней, записывали на счет работника кругленькую сумму. Правда, до сих пор никто этих денег живьем не видел. Начальство успокаивало: получите при расчете. Когда? Месяцев через пять-шесть, когда выберем из земли весь «металл»…