Сочинения великих итальянцев XVI века - Макиавелли Никколо. Страница 19
... Когда еще Энний[163] с Катоном[164]обогащали латинскую речь находками новых слов и названий...[165]
хваля Катона и Энния за то, что они первые содействовали обогащению латинского языка. В римском войске было не более двух легионов римлян, всего около двенадцати тысяч человек, из иных же племен — двадцать тысяч, но так как стержнем были римляне с их военачальниками, остальные же воины подчинялись римскому порядку и дисциплине, то на все войско в целом перешло имя, авторитет и достоинство римлян. Ты же, введя в сочинения двадцать легионов флорентийских слов, пользуясь флорентийскими формами, временами, наклонениями и окончаниями, возомнил, что язык твой от нескольких пришлых слов перестал быть флорентийским? А если ты скажешь, что и в общем языке Италии, или, иначе, в придворном, глаголы те же, что во флорентийском, я тебе отвечу, что глаголы те же, да формы не те же, ибо они так меняются от произношения, что делаются совсем другими. Ведь ты знаешь, что за пределами Тосканы «z» произносят как «с»: zanzare вместо cianciare, о чем я уже говорил; vegnira вместо verra, добавляя буквы; poltron вместо poltrone, убавляя буквы, отчего искажаются даже те слова, которые похожи на наши. Да о каком куриальном, придворном языке ты ведешь речь? Если разуметь дворы Милана и Неаполя, то в их наречиях много такого, что присуще каждой из этих областей, но наилучшие у них слова те, что больше подражают тосканскому, а часто ли ты видал, чтобы подражатель превосходил свой образец? Если же разуметь римскую курию, то там столько наречий, сколько племен, и эти наречия не подведешь под единое правило. Да и дивлюсь я тебе, неужто лучший язык может обретаться там, где сроду не делалось ничего похвального и достойного, ведь где извращены нравы, там поневоле извращена и речь, и в ней та же похоть и изнеженность, что в самих говорящих. Насчет же общих слов многих вводит в заблуждение то, что через тебя и через других всюду читаемых писателей многие наши слова были усвоены и заучены так, что из местных флорентийских они стали общими. Если хочешь убедиться в этом, возьми книги, что были написаны уже после вас и за пределами Тосканы, и ты увидишь, сколько их авторы употребляют ваших слов и как стараются вам подражать. А для вящей убедительности пусть заблуждающиеся заглянут в книги, сочиненные их земляками прежде вашего рождения, и они увидят, что там нет ни таковых глаголов, ни таковых форм. Из чего явствует, что язык, на котором они ныне пишут, это ваш язык, а стало быть, наш флорентийский, и что ваш язык — это отнюдь не общий язык. Вашему языку они подражают как могут, из кожи вон лезут, и все же, вчитавшись, ты заметишь тысячу мест, где они попадают впросак, употребляя наши слова, ибо искусственное не может быть сильнее природного.
Учти также, если желаешь убедиться в достоинствах твоего родного языка, что когда кто из живущих вне Тосканы берется писать о новом предмете, для какового не находит слов у вас, ему приходится заимствовать слово в Тоскане; если же он берет свои слова, то выглаживает и вытягивает их по тосканскому образцу, иначе ни он себя, ни другие его не одобрят. И хоть говорится, что местные наречия плохи, если не имеют в себе примеси, — так что ни одно, получается, не плохо, — я все же скажу, что какому наречию меньше требуется примесь, то больше и заслуживает похвалы, а бесспорно меньше всех требуется флорентийскому. Еще скажу, что иные жанры не хороши без выражений и острых слов на родном языке. К таковым относятся комедии, ибо, хотя цель комедии — служить зерцалом частной жизни, достигается она посредством шутливого изящества и слов, вызывающих смех, затем, чтобы люди, польстившись на приятное, вкусили и скрытое под ним полезное поучение. Оттого в комедиях и выводятся персонажи, не располагающие к серьезности: что, право, за серьезность в плутоватом слуге, в осмеиваемом старике, в обезумевшем от любви юноше, в угодливой шлюхе, в чревоугоднике — парасите (хотя из столкновения этих лиц можно извлечь серьезный и полезный для жизни урок). Но коль скоро все лица представлены в смешном виде, то и употребляемые ими слова и выражения должны вызывать смех, для чего должны быть взяты все до единого, без примеси, из родного местного наречия, и тотчас узнаваемы, иначе какой от них смех и какое веселье? Из чего следует, что если автор не тосканец, он не справится с делом. Ведь если он вставит шутки на родном наречии, получится латаная одежда — сочинение, писанное наполовину по-тоскански, наполовину нет, — тут-то, кстати сказать, и обнаружится, какой язык он усвоил, общий или местный. Если же он не вставит шуток на родном наречии, то, не зная и тосканских, сотворит вещь ущербную, не достигающую совершенства. Хочешь в том убедиться, прочти комедию Ариосто[166] из Феррары: там есть соразмерная композиция, украшенный и отделанный слог, хорошо построенная интрига с отличной развязкой, но там нет соли, какая потребна для такой комедии, — и не почему-нибудь, а только по названной причине: феррарские шутки ему не годились, а флорентийских он не знал, так все и оставил. Есть у него один каламбур, сделавшийся общим, но благодаря, думается, Флоренции: один из персонажей говорит, что некий ученый в колпаке наградит свою даму двойным дублоном. Есть один каламбур феррарский, но тот лишь показывает, как плохо выходит, когда феррарское смешивается с тосканским: некая женщина говорит, что не откроет рта там, где ее слышат чужие уши, на что партнер отвечает, что тогда пусть помолчит, покуда рядом стоит «ушат» bigonzoni. Взыскательный вкус при чтении и слушании не может не быть задет этим bigonzoni. Нетрудно заметить, что и тут, и во многих других местах автору стоило труда соблюсти благородство заимствованного языка.
Из сказанного заключаю, что много есть такого, чего не напишешь, не владея характерными особенностями наиболее ценимого у нас языка; для того же, чтобы воспринять эти особенности, надо черпать из источника, откуда этот язык исходит, иначе получится сочинение, где части не в ладу между собой. А что язык, на коем писали и ты, Данте, и другие до и после тебя, обрел такое значение благодаря самой Флоренции, это видно из того, что все вы родом флорентийцы, рожденные в отечестве, чье наречие лучше, чем всякое иное, годилось для сочинения стихов и прозы. Для чего не были приспособлены другие наречия. Все знают, что первыми стали писать стихи провансальцы, что из Прованса стихи перешли в Сицилию, из Сицилии — в Италию, а из всех областей Италии — в Тоскану, из всей же Тосканы — во Флоренцию, и не почему-нибудь, а потому, что язык ее был наиболее для того пригоден. Ибо не удобством положения, не талантами, не какими другими обстоятельствами заслужила Флоренция свое первенство и своих великих писателей, но лишь своим языком, способным повиноваться литературной дисциплине, чего не было ни в каких других городах. Сколь это верно, видно из того, что в Ферраре, Неаполе, Виченце, Венеции ныне многие умеют хорошо писать и обнаруживают дар к сочинению, тогда как до тебя, Петрарки и Боккаччо никто не умел этого делать. Ведь начать можно, лишь опираясь на родной язык, если же у кого нет такой опоры, ему нужно, чтобы кто-то своим примером указал, как выбраться из того варварства, в каком держало их народное наречие.
Из сказанного следует, что нет языка, который был бы общим для Италии или куриальным, придворным, ибо все языки, которые могли бы так называться, имеют основу, заимствованную у флорентийских писателей и флорентийского языка: к нему же сочинители прибегают при малейшей нехватке слов как к истинному источнику и началу, так что если попусту не упрямиться, то надо согласиться, что флорентийский язык есть такой источник и начало.
Выслушав, Данте признал сказанное справедливым и отошел, я же остался в полном удовлетворении, сочтя, что вывел его из заблуждения. Не знаю только, удастся ли мне вывести из заблуждения остальных, кто столь мало осведомлен о благодеяниях, полученных от нашего отечества, что по языку равняет его с Миланом, Венецией, Романьей, а также Ломбардией со всеми ее непотребствами.