Сказки - Кригер Борис. Страница 8

– Чем же это тебе так сон наш надоел? – не слушала женщина.

– Не знаю, – буркнул Мрыш, – слишком долго это всё как-то проистекало, и мишки эти хоть и милые, но приторные, да и всё там приторно.

– И Бог? – сверкнула жена.

– А Бога я не видел.

– Зайка, – зашептал Мишка, – кажется, и правда опять случилась одеяльная метаморфоза.

– Да, – ответил Зайка приглушённо из соседнего мешка, который шевелился и беседовал с мишкиным казематом.

– Хозяева вернулись, и нам на Земле больше места не нашлось, – мне кажется, мы у них внутри, – заволновался Медведь.

– Только бы они не расставались, – зазвучал зайкин голос издалека. Это Мрыш отчалил на работу.

Мишка остался один в концентрированной тьме, и хотя снаружи давно праздновало утро, стало ему сумеречно и скверно. Он не принадлежал ни к какому полу и плакать ему не воспрещалось.

– Заинька, милый мой Зайка, – куда тебя унёс этот каменностенный мешок, я не могу дышать, не оттого, что мой каземат так душен, просто дыхание моё без твоего – простая плотская потребность, а вместе дыхания наши – милая мелодия, и без неё я не живу. Вот я, наверное, и умер, если нет тебя, мой Зайка, рядом. Дорого обошлось нам побывать человеками.

Достался нам не только вечерний дождь с лампадкой в чайной ложечке, досталось нам и убегать в собачьи страны, и я, наверное, туда уже убежал, и саван мой нерваный и навечно, – Мишка плакал безутешно, – пропал мой Зайка – розовые ушки, пропал Зайчонок.

– Не плачь, – вдруг шепнул Зайка откуда-то сверху.

– Ой, – закричал Мишка, – Зайка, где ты? Где ты? Неужели мы с тобой в одной купели! Ура! Пусть мы никогда отсюда не выйдем, главное, что ты со мной!

– Да не! – сказал Зайка. – Это меня немножко в этой женщине поселилось, ты не плачь. Остального меня Мрыш унёс, но он скоро придёт.

Женщина не спала и в изумлении прислушивалась к беседе плюшевых малышей. Ей было жалко их и знакомы они ей были очень. Кроме того, женщина заметила на стене у кровати картину в кривой раме, которой вчера там, разумеется, не было, и сидели на картине той Мишка с Зайкой и деловито мочили лапки в ручье.

На следующую ночь, когда Мрыш, разъярённый за свою пропавшую статую, наконец безнадёжно уснул и женщина, убитая перспективой весёлой жизни, тоже забылась, Мишка с Зайкой зарезвились каждый в своём мешке.

– Нам пора, – шептал расшерстившийся Мишка, – пора возвращаться.

– А как же наша милая планета, вдруг сгорит в обогревательном жерле?

– Не сгорит, – убедился Медведь, – кто не жаждет воздаяний, тот и не ведает кары. Нам кара – как глухим ругательства, в нас ими бросают, а мы бредём дальше как ни в чём не бывало.

– А как же несчастные Мрыш и женщина? – засочувствовал Зайка. – Что ж, так и будут хлопать друг друга по заду, перепихиваться и убегать в собачьи страны?

– Ну, этого ты у них не отнимешь, на то они и люди, они сами того хотят, – рассудил Медведь. – К тому же давай оставим им понемножку от Зайки и Мишки, натопчем тут хорошенько.

– А можно, я им свой хвостик-помпошку оставлю? – спросил Зайка.

– А как же ты будешь Зайкой без хвостика? – заумилялся Медведь.

– Не, только на немножко, он сам ко мне прибежит, когда Мрышу уже не понадобится.

– Я им тогда клочок шёрстки оставлю, – а когда женщины не станет, она в нём к нам на планету и прибудет, если захочет.

– Захочу, ещё как захочу, – зашептала женщина со сна, но так и не проснулась.

– Ой, Мишка, – приуныл Зайка, – как же я из Мрыша выберусь?

– А ты покопошись, только в одном каком-нибудь месте, вот и получится, – уверенно закопошился Медведь. Медведь-то ведь был копошун. Вертелся он, вертелся, да и выпал, громко плюхнувшись на кровать.

У Зайки же из Мрыша торчали только лапка да ушко, но Медведь решительно стал Зайку тормошить и наконец вызволил.

– Ну вот, – сказал Мишка, отдышавшись в сторонке, – давай собираться: переезд дело нешуточное.

Зайка смастерил бумажный кулёк и положил туда лампадку в чайной ложке, а Мишка принёс кусочек вечернего дождя.

Когда вещи были упакованы, Зайка с Мишкой сели на дорожку.

– Счастливо! Счастливо! Счастливо! – сказали они.

– Мишка, – вдруг заволновался Зайка, – а Мрыш не обидится, что мы лампадку в чайной ложке взяли?

– Не! – пораздумал Медведь. – Мы ему базючную колыбельку с картиной в кривой рамке оставим.

– Какую колыбельку? – запамятовал Зайка.

– Да ту, что у нас на кровати растаяла, её ж только не видно, но понарошке она есть…

Наступало едва родившееся утро. Мишка с Зайкой выбрались в окно и потопали по тоненькому карнизу, которым старый дом, на счастье, обладал. Мишка шлёпал впереди, таща прожжённое одеяло и обогреватель – универсальнейшее средство путешествий.

А Зайка с кульком за ним поспевал.

С этой стороны дома к самому карнизу подступала необъятная гладь озера, очерченного дальними холмами. Зайка с Мишкой никогда раньше его не замечали и очень теперь обрадовались. Они сбежали с карниза и, наслаждаясь влагой посвежевшей ночи, поскользили к еле проступающему берегу.

Вся долина за домом была залита до краёв белым зыбким туманом. И поплыли под Мишкой с Зайкой подводные косогоры и равнины.

Если б женщина не спала, она бы подошла к открытому окну и ещё успела бы увидеть деловитых малышей, ускользающих по туманной глади.

На подоконнике нашла бы она зайкин хвостик-помпошку да клочок мишкиной шёрстки. Она закричала бы малышам вернуться за пропажей, но, взглянув ещё раз, не различила бы ничего, кроме белого тумана.

А на мишкиной планете стали Зайка с Мишкой не просто зайка с мишкой, а те самые, что принесли с собой лампадку в чайной ложке да вечерний дождик.

И шли над Юпитером вечерние дожди.

1993

Медвежка

В стране, где снег привычнее асфальта и вечерами теплится искорками, скрипящими и пахнущими, наверное, морозом, – там уютно в меховых варежках и шарфе, в тёплом скафандре, и только носу ведома враждебность окружающих, и он отваливается.

Медвежка был один. Ах, это обычно. Ведь все одни, даже когда в автобусе. Нет, правда, жили ещё вокруг живые души, больше всё кобеля, волчары и гадюки. Были похожи они друг на друга, несмотря на разнородство, ибо кобеля с волчарами носили змеиные кожуры, гадюки с кобелями лязгали зубищами, а волчары с гадюками таскались, никого не любя, развеивали семя и отличались прагматизмом. Сначала медвежку очень не уважали за отсутствие сих причиндалов. Наверно, его били, коль скоро по утрам он не хотел ходить в школу. Была ещё у мишки мамища – большая, тёплая, жутко ругающая, но приласкивающая, и потому ещё милая, что пособляющая медвежке в самом вкусном деле – утка с яблоками – первый шаг философа. Субстанция манящая, но, по опыту известно, кончающаяся почти без права выпроса добавки.

И Новые года шли сначала шумно с запахом мандаринов, потом шумно без запаха, а после бесшумно без запаха, до и вовсе одинокой сосиски с пивом в земле, где эра новая вне закона.

Был мишке папища – молчащий, но страшный, редко орущий, от чего и молчащий даже страшный. Он ел борщ всегда из тарелки глубокой, и вилку имел свою, и трапезничая, глаз молчащих не сводил с ручки форточки балконной двери. Его все боялись, и бабулька медвежкина боялась: «Вот придёт, достанется нам на орехи…» Но папа бережлив был очень.

Милая бабушка мишки была старенькая и прозрачная. Медвежка думал, что он умрёт, как её не станет, но не умер, а её не стало. Мишка любил её очень и мучил, как мучают всех любимых.

И был у них овощной день, чтоб есть один чеснок. Чеснок, конечно, не ели, но всё одно весело, хоть и грустно.

Был ещё у медвежки жёлтый игрушечный медведь, и он его мучил, наслаждаясь, хотя и сшил сам ему трусики. Но кончилось всё, как оборвалась плюшевая голова, и был то, может, первый грех сладострастный, а значит, и не грех.

Ещё боялся медведька уходящего времени, боялся что-то забыть, потерять. Игрушки в детсад не дал – не из жадности, а от страха их никогда больше не увидеть. И каждую бумажку не выкидывал, и каждое слово бабушке пересказывал, чтоб не потерялось. А мамище говорил, что слепит все бумажки когда-нибудь в один большой лист. Но мамища кричала на кухне на бабульку, что мишка сюсюкалкой вырастает, а мы ж не на монмартрах проживаем.